За далью непогоды - [75]

— Вот-вот, — засмеялся Виктор, сам удивляясь тому, что бородулинские слова не задели его всерьез. — Только-то в вожаки вырвался, а уже сорваться боишься… Не созрел еще, значит. А горки есть круче этой… — Он кивнул на сопку, к обрыву которой подбирался, урчал где-то там, наверху, набирая скорость, гиттаулинский «ЗИЛ».

Бородулин, будто он сделал свое дело и последние слова Виктора к нему не относились, или потому, что гул «ЗИЛа» напоминал ему пережитое самим, но еще не выплеснулась из груди радость победы, — он, как бы опьяненный ею, простил Виктору его запальчивость, распахнул полушубок и, смеясь, накрыл Снегирева полой. От неожиданности тот не успел выскользнуть из его лап. А когда наконец выпустил, сказал примирительно:

— Наша где не пропадала!.. Рванул — лишь бы лошадь вынесла… — И он погладил ладонью холодное сизовато-синее крыло «ЗИЛа».

В это время вынырнул над скалой передок машины, и почти в тот самый момент, когда передние колеса должны были оторваться от скальника — самую малость оставалось им до отрыва, — Роман чуть переложил руль, «ЗИЛ» резко вильнул и боком, едва не завалившись, пропорол снег рядом с накатанной колеей. Сильно тряхнуло кузов, там громыхнуло и чудом не выкинуло в снег небрежно принайтовленные бочки из-под горючего… Залепленную снегом кабину, подножки пришлось откапывать, но Ромка вылез довольный, потирая набитую скулу, и черные, как пиявки, брови извивались на его лице, передавая боль и восторг, может быть, больший от второго прыжка, чем от первого.

— Почему поздно руль вывернул?

— Нарочно, а что?! Смотри, как красиво расписался!..

— Я те покажу расписываться… — погрозил Бородулин. — Расписываться в загсе будешь. — И поднес к его трепещущим ноздрям свой кулачище.

Роман дурашливо оскалился.

— Молодец, молодец! — заступился Снегирев. — Рассчитал точно, прыгнул удачно… Можем следовать дальше!

«Спасибо, признал наконец!..» — усмехнулся про себя Бородулин, но ему понравилось, что комиссар на этот раз не промолчал — один ругать должен, другой нахваливать, чтобы стимул у людей был. Машин ему было не жаль. Железные, разбилась бы какая — туда и дорога, их новых-то девать некуда. Для того штампуют…

Чувствуя, как пар от дыхания морозными иглами стягивает кожу, Бородулин ладонью огреб иней, покрывший белыми травинками губы, и прислушался. В тишине раздавались непонятные шорохи. Морозный воздух, будто застекленевший над тундрой до подзвездной вышины, был плотным и тугим, — казалось, что его можно зажать в горсти или раздвинуть руками, как стекловату. Там, где слетали с обрыва машины, образовалась воздушная пустота, яма, и в нее теперь с песочным шорохом проседали смерзшиеся столбы воздуха. Чудилось, что кто-то огромный тяжело вздыхает над горсткой людей, собравшихся возле бородулинской машины. И сразу неуютно сделалось возле скал, ощерившихся черными клыками, с которых опадал снег. А тут еще вдруг резкий и протяжный звук, похожий на винтовочный выстрел, рванулся меж берегов, эхо со звоном качнуло его к скалам и отбросило, как волну, вдаль, к противоположному берегу. Люди удивленно запрокинули головы, глядя на скалы, на хмурую глушь серого неба, ища разгадку, — может быть, это сорвался камень или реактивный взял звуковой барьер, — но все было недвижимо и тихо, и тогда они догадались, что это треснул, не выдержав сотрясения, лед.

Минута или две прошли в ожидании — тишина оставалась по-прежнему спокойной, но тревога не проходила, пока наконец не успокоился сам воздух и стало слышно, как приглушенно урчат на малых оборотах моторы машин. От этого знакомого, привычного шума будто повеяло теплом.

Остряков, теперь смелый, намотав на локоть веревку, улюлюкая, съехал с горы. Окунулся с макушкой в снег, но выбрался и, добежав до Бородулина и товарищей, неестественно громко воскликнул:

— Братцы, это же лед рушится!.. Во как рвануло!

— Салют в твою честь, — бросил лениво Бородулин и отвернулся, добавив: — Заткни фонтан, а то на материк вернешься — слова в запасе не останется.

— Небось останется… — обиделся Остряков, но благоразумно умолк.

По той полупрезрительной интонации, с какой разговаривал Бородулин, все поняли, что командир берет незадачливого прыгуна под свою опеку. И никто не подумал, что в положении Острякова мог оказаться каждый из них, даже сейчас… Возбужденный этой мыслью, а может, чувством ответственности за судьбу доверившихся ему людей, чувством, которого он не знал раньше, Алексей Бородулин поспешил успокоить и Острякова, и остальных:

— Чепуха! Анива слегка детонирует от прыжков… По-настоящему лед если рвется, то на басах, раз за разом, и вода бы фонтаном хлынула. На этом льду, — он притопнул для убедительности каляным валенком, — мы, считай, на трассе Москва — Симферополь!..

— Перекур бы устроить! — попросил кто-то.

— С дремотцой… — тут же поддержало несколько человек.

— Давай-ка по машинам, орлы! — жестом указал Бородулин. — Сперва растянем колонну — дистанция от головного двадцать, двадцать пять метров, потом — сбор в кают-компании.

И поискал глазами:

— Червоненко?!

Съежившийся от холода под чьим-то тулупом, в который закутался с головой, потому что впопыхах выскочил из машины всего на минуту и без шапки, Червоненко закрывал теперь уши красными, как гусиные лапы, руками. Услышав бородулинский зов, проявил высшую, на какую только способен, сообразительность. Не спрашивая, что нужно Бородуле, лихо козырнул ему: