За далью непогоды - [71]

Виктор сам подошел к берегу. Ноги пристыли к скале. Повертел шеей, словно поеживаясь на ветру, но нигде не увидел хоть мало-мальски пригодного спуска на лед. Волосы поднялись под шапкой. Обрыв!.. Повезло, называется, как везет только в левых рейсах… Что же, выходит, назад теперь?.. А как?!

— Красота, комиссар?! — За спиной у него встал Бородулин.

— Эскалатор…

— Точно! Местечко как по заказу, особенно для любителей острых ощущений.

Сбился возле них в кучу народ, разом заговорило несколько человек. Того гляди бока намнут. Но пока упрекают: за прямую линию на карте, за то, что расстояние сокращали, по верхам перли — по «бородулинским», и за скалы, и за то, что от колонны удрал, — в общем за все сразу, заодно и за пузо: ишь стоит, трясет им, как будто ничего не случилось… Для ревизии самый подходящий момент — только ребра считать!

У кого нервы послабее, тот бы уже озираться начал. А Бородулин стоит, полами тулупа похлопывает, посмеивается. Но вот надоело, чуть пригасил улыбку, огрызнулся:

— А вы думали, белый медведь дорожку вам укатает, да?!

— А то ты!

— Я!..

И они опять загалдели, мат посыпался уже с переборчиком. Бородулин высвободил руки из карманов, но Снегирев опередил его.

— Кончай баланду травить! На морозе!.. — прикрикнул он. — Все собрались?! Айда в теплушку…

Вытащив из тулупа ракетницу, подул в ствол (все-таки оружие, чтоб все видели!), вложил патрон с зеленой головкой, выстрелил. Зеленая ракета — сигнал общего сбора.

Молча шли они, командир и комиссар, позади отряда. Все эти дни пути, и особенно те, когда Бородулин повел колонну, давали им немало возможностей сойтись, чтобы лучше узнать и понять друг друга. Бородулин командовал, а больше, пожалуй, тянул за собой колонну, как ломовая лошадь, зная: где прошел сам, пройдут и другие, не отстанут и не пожалуются на усталость. Так бы они и до устья дошли, если бы не эта проклятая петля. Под-затянул ее Бородулин крепко, а виноват он, товарищ комиссар Снегирев…

— Выкрутишься?! — рывком спросил Виктор Бородулина.

— Как пить дать, — усмехнулся тот.

Серпантиновая колея дороги, по которой пробились сюда, была слишком узка, чтобы развернуть колонну в обратном направлении. Ближе к Аниве вершок стал острее, у́же, крутые овраги сжали его, и теперь, глядя в их снежную глубину, оставалось дивиться везучести и уверенности Бородулина, с какой он пропахал по самому острию складки. Черт с ним, пусть бы они потеряли сутки, только бы вывернуть назад!.. Но как?! А Бородулин еще и издевается над ним, да и над всеми: все о’кэй да о’кэй!.. Грубость, мат-перемат, даже кулак в морду — что угодно мог ожидать Виктор от Бородулина, ничему, пожалуй, не удивился бы, да и шоферня народ пуганый, не сдрейфят, но такого удивительного равнодушия, почти презрения к ним, к себе Снегирев не ожидал, не понимал просто. «Вот гад, — чуть не выругался он, — как я его сразу не раскусил?!»

Они собрались в третьей по счету от головы машине, где в клетушке, обитой двойным войлоком и фанерой, почти круглые сутки дымила «буржуйка». Посередине кузова скобами приколочен стол. На боковой стенке, под лампочкой-двенадцативольтовкой, висела комиссарова радость и гордость, путевая стенгазета с шаржем на лучшего водителя трассы — физиономия была весьма похожа на гиттаулинскую. Здесь пахло по-домашнему щами и кашей и никогда не выключалась на столе батарейная «Спидола», а если и выключалась, то ее сменяла тонкострунная балалайка рыжего, как огонь, повара Толи Червоненко, — и все это было нужно и уместно тут, где коротали недолгое время отдыха усталые трассовики.

И вот друг перед другом налицо — восемнадцать человек, рослых, здоровых, измученных дорогой и надеждой и впервые сердитых, обиженных на Бородулина.

— У тебя кипяток кончился? — недовольно спросил Бородулин примолкнувшего Червоненко. — Живо!..

Червоненко с его вечной склонностью к шуткам, прибауткам, хохмочкам, за что, собственно, и попал в отряд как человек не шоферской специальности, прищелкнул языком, словно каблуками, повернулся направо, крутнулся налево, чем-то звякнул, чем-то грякнул — и все это в мгновение ока, и вот уже и кружки, и полуведерный белый чайник, и большая эмалированная миска с горкой пиленого сахара явились сами собой на столе. Толя стряхнул вафельным полотенцем воображаемую пыль, перевесил полотенце через согнутую в локте руку, как салфетку, и выгнулся в почтительном ожидании — заправский официант…

— Чай готов, извольте кушать! — доложил он смиренным, посаженным табаком голосом, но тут же осклабился в белозубой, во весь рот, улыбке. Подскочил к Бородулину, помогая ему стянуть за рукав тяжелый полушубок, сам приговаривал: — Снял я с барина пальто…

— Какой он барин! — раздался чей-то раздраженный голос от печки. — Он теперь Иван Сусанин…

Бородулин воткнул в жестянку из-под консервов папиросу, пододвинул к себе с кипятком кружку, бросил туда несколько кусков сахара, задребезжал ложечкой.

Его усталое, будто задреманное лицо, припухшие, неподвижные веки, тяжело ссутуленные, покатые плечи и вся его поза человека крайне изнуренного, замерзшего, безвольно дотрагивающегося пальцами до горячей кружки, — все выражало равнодушие и скуку смертную. Он, казалось, отсутствовал здесь, но Снегирев знал — Бородулин не такой человек, чтобы внезапно размагнититься. Другое дело, что так вот и кошка прижмуривает глаз, делая вид, будто не замечает высунувшегося из норы мышонка, — караулит момент. Бородулин давал людям время расслабиться, выговориться, вылить злость, и уж наверное был у него план, иначе бы не слушал он с безмятежностью, как гудят, подзуживают друг друга мужики, перемывают ему, да и комиссару косточки.