За далью непогоды - [25]

Насмотревшись на кочевую жизнь своего брата строителя, Гатилин верил, что другие могли прожить так век, только не он. А на самом деле и у него объект сменялся объектом, изредка наезжала ненадолго в гости Варя и опять исчезала. Затосковав, он иногда брал грех на душу, подозревая ее бог знает в чем… Женщина все-таки, думал он о ней снисходительно и в третьем лице, не в таких летах еще, чтобы не нравиться…

Слывший натурой широкой, поддерживавший при случае такое мнение о себе, Гатилин редко задумывался над тем, что подлинную широту чувств и поступков отличает не внешний размах, а еще и глубина помыслов, нравственная чистота их, без чего самые благородные устремления превращаются в мелкие и комичные. И если в его жизни происходили кое-когда мелодрамы, Гатилин спустя время, посмеиваясь, объяснял их слабостями, присущими ему так же, как и всему человечеству. Да, тут сравнение могло быть только с человечеством!..

А если бы однажды Виктор Сергеевич и Варвара Тимофеевна поведали, как на духу, что́ думают друг о друге, пожалуй, и согласились бы, что они самая подходящая пара и только чудаки могут утверждать, что для семейного благополучия и покоя кроме любви и детей нужны еще и общие дела, заботы и какое-то там выдуманное в стихах родство душ… Да и кто в наше время думает об этом?! Век-то какой: не успеваешь переварить за день услышанное, где уж тут о душе, о духе… Когда?! Это вот молодые, пока не закрутились, пусть набираются, философствуют, лишь бы мозги набекрень не съехали…

На работе о Варе отзывались как о женщине сильной, властной. «Характерная», — соглашался Виктор Сергеевич, а про себя ухмылялся. В ее силе он не раз убеждался. Никто, кроме него, не знал, что Варя, несмотря на полноту, одышку и постоянные жалобы на сердечные колики, любила переставлять мебель, передвигала по своему вкусу шкафы, столы, стулья, переносила телевизор из одного угла комнаты в другой, прибивала какие-то ящики, полки, и ей ничего не стоило превратить кабинет мужа в спальню и наоборот. Надо было видеть, как она преображалась при этом, и усердие почти заменяло ей опыт и сноровку домохозяйки.

Варя при этом пела. Наверное, не так хорошо, как в молодости, но закваска школьного хорового кружка и сейчас давала себя знать. Одни и те же песни служили ей подолгу и без износа, почти как грампластинки, — что-то около десяти лет. Сначала «Катюша», потом «Вот кто-то с горочки спустился…», теперь ее любимой была «А где мне взять такую песню…», но уже изредка, словно пробуя и привыкая к новой, запевала она «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз…», — самую, так сказать, современную молодежную, но в общем-то Варвара еще не решила, на чем остановится завтра.

Гатилин привык, что с приездом Вари звон посуды на кухне неожиданно прерывался ее контральто (хотя надо было брать высоко) откуда-то с середины строфы: «…чтоб песня по́ свету летела, кого-то за сердце брала, кого-то в ро-о-о-о…», — но ожидаемое «кого-то в рощу заманила, кого-то в поле увела» могло последовать через минуту, две, а то и через четверть часа и начиналось непременно с той же прерванной ноты: «…о-о-ощу заманила…» — и так далее. Соловей бы не заслушался, но Гатилин… Так было на Урале, на карадагской стройке, так было еще в общежитии ДОСа[8] поселка в Читинской области, куда уехал Гатилин после министерства, так было и здесь; но в Барахсане Варя удивила его еще и фикусом. Старый, в деревянной бадье, с порыжевшими от пыли листьями, он стоял в коридоре конторы Гатилина, и его не знали куда деть. И вдруг — в его собственной квартире!

— Зачем, Варя?!

— Эстетика украшает быт, — лаконично ответила ока.

Голос жены показался Гатилину виноватым, и он не сразу понял, в чем дело. Расстроенная, она сердито продергивала иголку по шву новой, кажется, итальянской болоньи. Гатилин представил, как скользяще похрустывал на ней этот плащ, когда в сумерках шла Варя по центральному проспекту, прижимая к груди тяжелую бадью с фикусом. Плащ натянулся на ней, и нитки разошлись по швам.

— Сама?! — не веря, переспросил он.

— Спрашиваешь!..

Ужин в тот день был не готов. Мудрено ли, если на кухне устояла одна раковина. Зачем-то перекочевал туда журнальный столик, ящик с горкой битой посуды громоздился на нем, массивная четырехконфорная электроплита, гордость барахсанских домохозяек, подрулила от окна к двери, и по полу волочился за ней обрывок кабеля, с мясом выдранный из стены.

И Гатилин, чтобы хоть как-то досадить жене, с серьезностью, на какую только был способен, спросил Варю:

— А что, ванну и унитаз ты тоже переставила?

— Представь себе! Унитаз я спустила вниз, под лестницу, а ванна на чердаке…

Гатилин расхохотался. Если чувство юмора не покинуло Варю, то все ее комбинации в конце концов закончатся тем, с чего она начала, и как только это случится, значит, она собралась уезжать. Но он не ожидал, что это произойдет так скоро.

Оглядываясь, он видел в своей квартире прежний, доваринский, как сам говорил, порядок, и даже бадьи с фикусом, обернутой синей бумагой, не было.

Жаль, что сейчас ему не до острот. С Варей ясно… Куда больше раздражало, что Басов исчез перед носом, — гадай теперь, где он и что. Не хватало еще, чтобы завтра, на перекрытии, он нашел повод упрекнуть Гатилина. А ведь может!.. Вспомнилось, как ночью, у прорана, заворчал Силин, когда Гатилин разрешил было не выключать до утра прожекторы. Промах, мелочь, но зачем было Силину ссылаться при этом на Басова?! Промолчи Гаврила или Коростылев, оставь он прожекторы хотя бы до отъезда Гатилина, возможно, Виктор Сергеевич и успокоился бы давно. Мало ли что Басов! С Гатилина тоже ответственности никто не снимал… Да, все это и логично, и убедительно, но только не для него. Ведь факт: Басов не рыскал по стройке, а Гатилин и ему, и себе не поверил, перестраховаться решил, искал чего-то и доискался, называется… Одно утешение, что стройка не газик, дверцей не хлопнешь!..