За далью непогоды - [23]

Мысль остановилась на этом, он не заметил, как повторил вслух:

— Возок катится без меня…

Варвара, наблюдавшая за Гатилиным, не расслышала, не разобрала его слов. Переспросить она не решилась. Слишком ожесточенным и хмурым было лицо Гатилина. Она знала, что в такую минуту лучше оставить его в покое, пока сойдет блажь, а тогда из него веревочки можно вить…

Веревочки?!

У людей близких бывают мгновения, когда мысль одного без слов передается другому. Гатилин не видел лица Варвары, он безучастно смотрел в пол, рука его, опустившаяся на телефонный аппарат, все еще сжимала трубку. Он понимал, что злится не от усталости и ругачек, а оттого, что его, отдавшего жизнь стройкам, в решающий час обошли, как дохлую клячу. Мозг, работавший на его крови, с учащенным ритмом повторял, вдалбливал Гатилину, вгоняя в серую мякоть вещества литые, как пули, слова: «Без тебя! Без тебя! Без тебя!..» И вдруг что-то нарушилось в сознании, сбилось, забуксовало, попав на вязкое, как песок, и чужое слово — веревочка. «Сколько веревочка ни вейся… Да при чем здесь это?!» — подумал он. Может быть, Варя что сказала?! Нет, она молчала. Она и не скажет, ей еще надо понять, пережить такую нелепость, как дурацкий провал мужа. Когда она еще осознает все это, а уж потом, в пустой след, начнет поучать, ругать и наставлять его, и ему, как ни странно, станет легче от ее бестолковой ругани. Но почему же он, только что готовый признаться себе, что и без него работа идет нормально и, значит, все, что сделано им до этого дня, до этой минуты, было сделано правильно, готовый даже согласиться с тем, что нет ничего плохого и оскорбительного для него в назначении Басова начальником штаба перекрытия, — почему он уже не думает так?! Почему вдруг опять вспомнились ему возбужденные лица членов парткома, когда решался этот вопрос, и почему не тогда, а сейчас он испытал горькую неприязнь к Алимушкину с его гуманизмом, его четкой программой демократии на стройке и всеми его принципами?! В конце концов, дело не в полномочиях, данных Басову… Сошла на нет сила, поднимавшая Гатилина над людьми, поднимавшая, на его взгляд, не высоко, но на дистанцию, необходимую для уважения его власти, слова и даже взгляда, в нужные минуты холодного и прицельного, блуждающего у виска… А что теперь?!

И, словно видя себя со стороны, Гатилин ужаснулся собственной слабости, с какой отнял наконец руку от телефона, взмахнул ею, отгоняя непрошеные мысли, и выразил этим жестом все отчаянье. Он стоял перед Варей, делая вид, что не замечает ее, а самому было неловко перед ней.

Варя чем-то двинула, проходя мимо, задела его локтем, и он посторонился. Дома… в собственной квартире как гость. Давно надо одуматься, поговорить с собой настоящим, с тем Гатилиным, который умеет быть уравновешенным, умеет встречать неприятности и провожать их, и знает, если не умом, то сердцем чувствует, что ждет там, в завтрашнем дне. И, значит, надо, необходимо сосредоточиться сейчас, чтобы быть способным потом принимать решения.

Никогда раньше Виктор Сергеевич не замечал за собой подобной раздвоенности. Наверное, был моложе, сильнее. Но так ли уж это непроходимо все — то, что он испытывал теперь?! Перенервничал, особенно на банкете, и всю ночь рыскал голодный, как волк, да еще закурил… Если Варя теперь не покормит, не до оптимизма, вон сколько причин набирается!..

Гатилин виновато улыбнулся жене, наблюдавшей за ним из дверей в кухню. Его крупное сумрачное лицо посветлело — Варя в ответ вздохнула тяжко и пошла накрывать на стол. Все еще чувствуя слабость, Гатилин подумал, как мало он видит жену. Чем-то Варя походила на сестру его Катю, погибшую в блокаде. Обе могли удивляться бог знает каким пустякам!.. Или все женщины так наивны?! И ему вспомнилось почему-то детство, детдом под Выборгом, где они жили и росли с Катей, и дремучий дуб на опушке леса за лугом. Что-то особенное было в дубе, отчего-то боялись и любили к нему ходить… Однажды весной Катюшка настояла, чтобы они вместе пошли к дубу. Кажется, она звала его за желудями, а он отнекивался: какие желуди весной?! Она боялась чего-то, чего — он так и не узнал… Сам-то никаких страхов не признавал, ни тогда, в двенадцать против ее семи лет, ни после… Они вымокли в траве, пока добрались; на поляне светило солнце и порывисто, хлопками, дул сильный и сырой ветер. Ветки дуба колюче топорщились набухшими почками. Ветер косматил Катькины волосы, она прижимала их к уху, чтобы не лезли в глаза, и, задрав голову, долго смотрела на дуб. Потом вдруг спросила:

«Вить, а ему больно было, когда он напополам треснул?..»

Он насмешливо хмыкнул, но в самом деле вершина дуба была разбита молнией, кора и мясо обуглились, а на безжизненных макушках все-таки курчавились красновато почки. В рогатке не то ворон, не то лунь приткнул свежее, еще не облепленное пометом гнездо…

Гатилин не мог объяснить себе, почему вспомнился ему тот холодный, окрашенный беспокойством день, но тревожная горечь, наполнявшая его до сих пор, словно притупилась в душе, и он был рад этому. Дуб выстоял, а вот он как?!

Коренастый Гатилин стоял посреди комнаты, не снимая бурой, истертой в поездках и коржавой от дождей, морозов чертовой шкуры. Рыжий меховой подклад, завернутый на рукавах, облысел до кожи, полушубок изрядно истрепался, но еще ладно сидел на нем и грел. Гатилин давно не считал, сколько зим не снимал его. А сегодня заметно взгорбился на нем цигейковый воротник, выдавая тяжелую сутулость широких, всегда прямых плеч. Ежик волос на крупной, с прямым лбом голове был давно седым. На столе перед Гатилиным, возле телефона, лежала вязанная Варей шерстяная шапочка с дурацким бубенчиком, сизая от цементной пыли, как и воротник кожанки. Гатилин смотрел на нее, сжав широкие челюсти, на скулах — шишками — желваки.