За далью непогоды - [21]

Часов с десяти обычно и до двенадцати Басов имел привычку уединяться у себя в кабинете. Никого не приглашал на это время, не вызывал, сидел, понимаешь ли, и думал, анализировал… В общем, все на стройке об этих часах знали, старались не беспокоить главного. Никакой нужды не было и у Гатилина ломать заведенный порядок, но раз, не в духе как-то, решил погреметь. Ввалился в басовский предбанник, а ему куколка наперерез, пигалица рыжая, пищит срывающимся голосом:

«Виктор Сергеевич! Виктор Сергеевич!..»

«Что Виктор Сергеевич?!» — рявкнул так, что, думал, до смерти испугал девку.

А она, как курица, кудахчет, кудахчет, не разобрать что, потом голос обрела.

«Простите, — говорит, — но я прошу вас в таком настроении не входить сейчас…»

«В таком виде!..» — должно быть, хотела она сказать. Вид у него действительно был разъяренный, — уж он и не помнил, отчего. Но то, что эта цыплячья порода посмела остановить его, настолько возмутило Гатилина, что он с минуту, наверное, обалдело шлепал глазами. Потом-то разорался, распушился, довел девчонку до слез, рванул на себя дверь, а Басов спокойно ему с порога:

«Прекратите, Виктор Сергеевич, топот… Неприлично…» — и к ней, за него, с извинениями.

Позже они объяснились, как отошли оба. «Мы с тобой как разношаговые шестеренки, — сказал в сердцах Гатилин. — Вроде вместе должны крутиться, а никак не попадем в зацепление…» И правда была в этом, и неправда. Басов сам частенько приглашал Гатилина на объекты, и Виктор Сергеевич ехал, вместе с ним разбирался в неурядицах, намечал и обсуждал графики, утверждал их, и странно, что с удовлетворением росло в душе и недовольство. Его словно натаскивали, приучали к заведенному до него порядку, да он и сам сознавал, как мучительно долго входил в должность, и раздражало, когда на каждом шагу слышал: Басов, Басов и Басов!.. И не мог Гатилин не чувствовать, что даже когда к нему обращались, люди мысленно оглядывались на своего главного. Тот же не считал нужным вникать в мелочи: решайте сами, посоветуйтесь с Гатилиным…

Что это, раздутое самомнение, какой-то особый дар, талант?! Гатилин не находил однозначного объяснения. Он с пристрастием относился ко всему, что хоть как-то могло умалить или возвысить его авторитет. Разве справедливо, думал он, что один корпит день и ночь, изучает, советуется, сравнивает, пробивает, в немыслимом напряжении сил утверждает свою власть, а другой может позволить себе сходить на танцульки, в кино, залиться на выходной день в поход, может засесть в кабинете, отгородиться от народа и ему достаточно перекинуться парой слов по селектору, чтобы знать, где что происходит, и все видит, все умеет, все у него на месте, и душа не болит, и все крутится-вертится, и еще хватает наглости тормошить, поторапливать Гатилина…

Но настал и гатилинского торжества день.

Басов принес на утверждение новый проект перекрытия. Расчеты проверены, точны. Гатилин не выразил и тени сомнения! Он просто обратил внимание Басова на сроки перекрытия, чрезвычайно сжатые, едва ли разумно допустимые здесь, на Севере… Риск?! А вызван ли он острой необходимостью?! Наконец, оправдан ли?! Ведь, кроме молодецкого азарта, пыла, желания отличиться — благородного желания и понятного в их возрасте, — в активе нет объективных предпосылок, гарантий… И Басов краснел перед ним, как мальчишка. «Я не убежден, — продолжал Гатилин, — что нам дадут «добро» на столь сомнительные эксперименты…»

Нет, он, Гатилин, допускал, что проект могут утвердить. Тем лучше!.. Правота, подкрепленная внушительною поддержкою сверху, прибавит Никите самоуверенности — зарвется. А тогда — прав, неправ — двух медведей в одной берлоге не держат… И тут Гатилин ловил себя на мысли, что без Басова ему будет скучнее здесь, неинтереснее работать, хотя и спокойнее. Выходит, он и сам не знал толком, чего хотел?! Ему бы другого Басова, пожиже да попокладистей… Но куда уж как покладист вон вроде Коростылев, а тоже где сядешь, там и слезешь…

В чем-то просчитался Виктор Сергеевич. Басов даже не обиделся на него за отказ подписать проект. Они ладили и после, когда Москва проект утвердила. И самое странное, что Гатилин постоянно, и чем дальше, тем сильнее, испытывал не то чтобы вину перед Басовым или угрызения совести, но раздражающее его чувство должника Никиты.

Ведь не заставляли, не вынуждали Виктора Сергеевича, а он сам почему-то должен был тянуться, гнаться за Басовым. Он не хотел верить и не допускал, что тот тоже мог проводить бессонные ночи, мог мучаться, переживать, страдать, — со стороны казалось Гатилину, что все успехи давались Никите слишком легко, красиво, что они не были оплачены и долей тех физических усилий и переживаний души, скрытых от посторонних глаз, которые знал лишь один Гатилин, и в этом проявлялась высшая несправедливость, не заслуженная им, не подвластная ему и ожесточавшая его.

Видно, ожесточенность эта бросалась в глаза другим, иначе с чего бы тогда нервно заметил ему однажды Петр Евсеевич Алимушкин, парторг:

«Ты, Виктор Сергеевич, арканом не сильно махай… У нас так не принято».

Приходилось сознаваться себе, как сейчас вот, в ночь под перекрытие, что он желает хотя бы равенства с Басовым, если не морального превосходства над ним, а приходилось уступать. «Чего проще — уйми гордыню и успокойся, смирись!..» — с лукавой безысходностью усмехнулся Гатилин над собой и тут же всерьез подумал: «А может, и впрямь следовало бы смириться, а?! В конце концов, — продолжал он себя убеждать, — всякая неудовлетворенность в нас есть червь сомнения. И разве мы не обязаны прислушиваться к нему, чтобы не поступать затем вопреки рассудку?!»