За далью непогоды - [19]

Комиссии отработают каждая свое и уедут, а Гатилин (теперь это уже и для него не секрет) будет ломать голову, кто так методично, безжалостно травит его хитроумными анонимками, рисует зарвавшимся князьком, мажет грязью… А тут еще неожиданный вызов в Москву, видимо, по тому же поводу, надломил его.

Он почувствовал себя плохо. Попросил секретаршу сдать Аэрофлоту его билет и сел в поезд, надеясь, что за трое суток дороги войдет в норму. Холодно простился с провожавшими, в душе не веря их ободряющим улыбкам. Фраза, вполголоса оброненная на перроне кем-то из его людей и не предназначенная ему, злила Гатилина. Он дорожил своим положением на Карадаге, но не думал, что это так заметно. А сказали: «…его не сломишь, он из власти тугие узлы вяжет». Что правда, то правда, но не до конца, и ему хотелось крикнуть: «Брехня все! Власть и сама в бараний рог согнуть может!..»

Поезд едва тронулся, и Гатилин закупорился в купе, зная, что до самой Москвы его не побеспокоят, — о том позаботились, кому надо… По старой традиции командированных, ему оставили для Москвы бочонок изюмового арака — крепкой водки, и Гатилин, рассеянно попробовав терпкий на вкус напиток, почувствовал, как тоскливо засосало под ложечкой. Уверенный, что водка его не возьмет, он опрокинул несколько стаканов и вдруг запел в тоскливом своем одиночестве, как татарин в степи, переполошив жутким мужицким воем сонный вагон.

Виноватый, опомнился он спустя ночь, когда поезд катил по зеленой, в пирамидальных тополях, Украине. Иногда мелькала за окном тихая говорушка речка, в садах стояли за ней две-три белые мазанки, мальчик хворостиной сгонял с горки стадо гусей, и от этого мимолетного покоя веяло на Гатилина давно забытым. Ему подумалось, что поезд с курьерской скоростью несет его не через расстояния, а через время, и если выходить на каждой станции и полустанке, то он всякий раз оказывался бы в одном из тех полузабытых дней своей жизни, которые никогда не возвратятся въявь… Вот махнул мимо городской поселок с коричневой деревянной водокачкой и одинокой цистерной на запасных путях, с приседлыми двухэтажными домами из кирпича возле дороги. Гатилин, не замечая рогатых антенн, смотрел на густые палисадники с высокими бархатисто-розовыми мальвами. Ненадолго показался красный флаг, — должно быть, на мачте над школой. Гатилин отметил в памяти, что это он проехал сороковой год, Подольск, и люди маленьких городов казались ему знакомыми и смотрели вслед добрыми, приветливыми лицами. Война здесь как будто прошла стороной… Как будто, потому что белые обелиски с пятиконечными звездами печально гляделись в окна поезда почти на каждом километре. Даль за звездами была обширна, летели над ними поймы, широкие, внакат, поля, по которым ветер гонял волны молодой пшеницы, и ровные, как дороги, убегали назад и к горизонту кучные лесополосы и тоже напоминали о давнем… Перед семафором впереди поезд убавил скорость, колеса застучали ровней, тише, и выплыл навстречу большой, пестрый город. Распахнуты настежь ворота железнодорожных депо, пышет из них жаром; жирно дымят трубы ТЭЦ; на пыльном дворе автобазы какой-то шофер, стоя на подножке и оглядываясь, задом разворачивает «Колхиду»; оранжевый, как перезрелый подсолнух, трамвай грациозно срезает угол на повороте; и всюду белые с зелеными и красными лоджиями дома из панелей, башенные краны на циркульных ногах… Не было города, где не велась бы стройка! Масштабно, но ведь где-то не хватает бетона, плит, опалубки и уж наверняка везде нужны люди, строители. Сойди он, назовись, кто, откуда, что делать умеет, — и крышу дадут, и должность, скажут: только работай, милый человек, рук не жалей…

Неужели же он боялся Москвы?!

Пожалуй, больше он боялся Карадага…

Пока у него шло там все ладно, — пока! Но уже не раз думалось, что саперское чутье не обманывает его и не та почва под ногами… Он точно уловил брожение времени, когда взял на вооружение хозрасчет, люди воспрянули, но он не ожидал, что пройдет пять, десять — от силы! — лет и наступит для него пора иных отношений с людьми. Не мелочась, он давал им все, что нужно, он связывал их общей заботой, и как бондарь прилаживает, подгоняет одну клепку к другой, чтобы связать бочку, так и он нашел, определил каждому свое место. Не дома с балконами, не общежития с коврами и уж тем более не подсобное хозяйство было главной его гордостью, а коллектив, послушный ему, как голове тело. «Виктор Сергеевич сказал…» — это было уже все: не надо просить, приказывать, убеждать — сами сделают! Но когда он удовлетворил их, когда только бы работать, — вдруг то на одном, то на другом участке стала показывать норов стихийная инициатива. Не сработался начальник автоколонны, ушел главный маркшейдер, а виноватым считали его… Люди стали сами принимать решения, не во вред делу, но через его голову, и коль им это, да и никому в управлении, не казалось странным, Гатилин соглашался, старательно скрывая взыгравшее самолюбие. Ему пока прощали «за старое» грубость, нажим, крик, но уже следовало как-то перемениться, и это значило уступить им, а он не мог. Если бы ему предложили другую работу, с новыми людьми, это — он знал по опыту — всегда легче. Пока сработаешься, то да сё, ты притрешься, к тебе, а там привыкнут.