За далью непогоды - [17]

Такое знакомство с Карадагом не сулило ему успеха, и все же он сумел поднять народ, коммунистов, разорвал порочный круг. Карадагводстрой нуждался в бетоне, фермах, плитах, нужны были развитые коммуникации, дороги, транспорт, а из-за отсутствия рабочих срывались плановые задания даже на основных объектах.

Нехватка кадров — эта беда бедовала на многих удаленных стройках, и, сколько помнил Гатилин, еще с первых послевоенных лет жаловались на нее строители. Одно время высокая зарплата играла на стройках роль калача и пряника, но в пятидесятых годах картина стала меняться: заработок заработком, а люди хотели нормальной жизни, нормальных условий для работы. Им нужны были не времянки и общежития, а благоустроенные дома, школы, столовые, магазины и кинотеатры, прачечные и парикмахерские. Казалось, чтобы решить проблему, достаточно построить все это, но как построить, когда нет ни средств, ни людей…

Красивы Карадагские горы в спокойную погоду, а в ненастье в них словно просыпался дико ревущий зверь. Надо было укротить Карадаг, и нечем было. Гатилина охватывала растерянность. Понимал, что вывести управление из прорыва — дело не только личного престижа, это не блажь, а необходимость, и, значит, должен быть выход, но отыскать его оказалось не просто. Варя однажды заметила, что все построенное им на Дальнем Востоке, в Сибири и на Урале настолько обыкновенно, что и не стоило из Москвы ехать. Возможно. Строители звезд с неба не хватают. И не каждому доверяют уникальные объекты. Масса (Гатилин причислял себя к ней!) через руины и бараки шла к панельным коробкам и поднимала города. Взлеты, о которых мечтала Варя, давно не волновали его. Это в молодые годы кажется, что силам нет предела, а когда перевалишь за сороковую отметку, понимаешь, что поздно и напрасно надеяться на счастливое везение, удачу. После сорока остается только одно — работать.

С высоты тех двух с половиной тысяч метров, на которые вознесся Карадаг, Гатилин по-иному взглянул на себя. Ничто не проходит так бесследно и ничто не оставляет в человеке таких неизгладимых следов, как время. Он упустил момент, когда должен был подвести итоги, сверить, как говорят штурмана, заданный курс с действительным, внести поправки… Ведь отчего жизнь у людей складывается не одинаково, отчего один доволен, а другой нет?! Не оттого ли, что смысл определяется тем, насколько реальную ты поставил себе цель?.. Редко бывает, чтобы путь до нее был короток и прям, идешь не один день, а годы, и приходится отворачивать и отступать, и может статься, что ты заблудил. Может, ты и не идешь никуда, а топчешься на месте или, еще хуже, несет тебя, точно щепку, по течению. Не отсюда ли рождается угнетающее чувство бессилия перед будущим и равнодушие, что хуже, чем есть, уже не будет? Причина не в том, что он всего-навсего рядовой Гатилин, а не Андрей Бочкин или Семен Калижнюк, — легко обманываться, завидовать и объяснять их успехи силой полномочий, данных им их положением, — лишь убежденность в своей правоте, долг дают человеку главные полномочия. Он же, Гатилин, знал и уступки перед совестью, и провалы в работе, но всякий раз надеялся, что еще возьмет от жизни свое. В это легко верилось смолоду, кто же теперь поручится, что его УПП Карадага не есть предел его возможностей?..

Тревожные размышления казались подчас мелкими, недостойными внимания; он боялся их, как будто они и его могли сделать мелким, ничтожным человечком, каким он не имел права быть. Он прошел войну, выжил, победил, и этим уже оправдано его существование. Однажды в Карадаге ему попал в руки томик военных мемуаров, где говорилось, что из каждых десяти человек, ушедших на войну в сорок первом, живым вернулся только один, — словно кто-то посмотрел на Гатилина из тех далеких времен глазами павших бойцов, и за него павших; и безмятежный солнечный день в долине Карадага, когда он вспомнил их, стал угасать, наполняться нарастающим гулом боя, надсадно воющим ревом выходящих из пике самолетов, шрапнельным треском снарядов, бесперебойным цоканьем пулеметов, поливающих переправу… И тут, будто выбило из ушей ватную затычку, Гатилин ясно услышал разрыв снаряда на переправе. Бревна вздыбились, хруст стволов, переломленных взрывом, был похож на хруст человеческого тела, и он, Гатилин, командир роты, с ужасом подумал тогда, что снова должен посылать своих солдат в это месиво огня, воды и железа и идти туда сам, чтобы обеспечить переправу…

Он и после войны не мог сосчитать, сколько наведено их на долгом пути с запада на восток и с востока на запад, сколько отдано жизней, чтобы прийти наконец к мирному берегу… После нескольких часов боя, когда огонь немецких батарей был сбит, но изредка посверкивали белыми жучками черт те откуда трассирующие, Гатилин собрал роту, от которой осталось всего два бойца, чудом не получивших ни царапинки, и лейтенант с рукой на перевязи. Они привалились спиной к пробитому навылет понтону, мечтая лишь об одном — закурить. Лейтенант, веселый хлопчик с Украины по фамилии Горковенко, меланхолически-торжественно и с укором, непонятно к кому обращенным, произнес: «И петь тебе дано о реках, вспять потекших, и о мостах, воздвигнутых на них…» Помолчал немного, иронически заметил: «Плиний Младший… Что б он сказал о наших временах?» Солдаты выразительно посмотрели на него, потом на Гатилина: контуженый… Кое-как, сбитыми в кровь руками, Гатилин отстегнул фляжку со спиртом. Не говоря ни слова, выпили, только сняли каски — пилоток под ними не было. У Горковенко нашлось курево. А над рекой стлался тяжелый вонючий дым, смешанный с туманом. Думалось, при чем тут Плиний, когда и близко уже как-никак сорок четвертый год шел, а не верилось, что война когда-нибудь кончится. Вот роты уже нет. И не будет…