За далью непогоды - [15]

Терпела Клавдя, пока Дрыль совсем не обнаглел. Сунулся он было к Шурке Почивалиной, столовской поварихе, а Клавдя на них обоих, как коршун, налетела — и стыдить! Шурка ей — что это брехня все, и в слезы, а Дрыль оскаляется. Клавдя поэтому и не поверила им. Вступила с Лехой в дипломатический поединок, скалку показывает, им же самим и вырезанную. Дрыль на это гы-гы да гы-гы, а сам нырь ей под руку и — дёру! Клавдя за ним, погнала от барака к бараку, через весь поселок. И так она ловко его скрадывала, как лиса зайца, что загнала-таки в недостроенную баню, на матицу, — как раз Дрыль с бригадой эту баню и строил.

Мужики с обеда пришли, смеются, а Леха Дрыль сидит, шапку козырем заламывает, но слезать боится. Клавдя тоже не уходит, в азарт вошла, воспитывает!..

— Ты у меня тут ночевать будешь, я те покажу мягка-и перины!..

— Ну, Клав, Клавдечка, уйди с миром, после договорим, — просит он наконец.

— А к Шурке пойдешь?!

— Да я как следует не разобрал, был я у ней или не был…

— Слазь, я тебе разберу!..

— Ладно, ладно, — задумался Дрыль и почесал за ухом. Карандаш, однако, не выронил, поймал на лету. — Если уж ты так хочешь, схожу к Шурке, разведаю, что у ней за перины… Только ты меня не тронь больше.

Клавдя так и зашлась от его наглости:

— Я ж тебя обихаживала, сукин ты сын, обмывала тебя, обстирывала, а ты на ее перины заришься!..

По хохоту мужиков чувствуя, что поддержка на его стороне, Дрыль, не без опаски, правда, гнул свою линию:

— Клавдя, ну, ты глянь на себя, глянь!.. Тоща́я. Ну какая ты, спрашивается, баба? За какие заслуги?! Так, доска-рубчатка!.. А Шурка-то — во-о…

Он размахнул руки, чуть равновесие не потерял.

— Ну-ка, ну?! Покажи еще, покажи, какая Шурка! — заподначивала Клавдя, надеясь, что свалится Дрыль.

— Дак сама знаешь! — слукавил тот.

— Она ж тебя одной грудью придушит, бес костлявый!..

А Леха ей:

— Все равно пойду, что ты мне сделаешь?!

— А я в партком! — нашлась Клавдя. — Там тебе шею живо намылят… Я тебе там и доску покажу, и рубчатку… За каждое словечко ответишь!

Дрыль вздохнул.

— Такая ты, — говорит, — сурьезная баба, а то ли ты не знаешь, — и похлопал себя по порткам, — я ж на партком как смотрю?! Как беспартейный…

Клавдя перебила:

— Постройком наведу, люди все подтвердят — брех бесстыжий… Ты бы еще и штаны снял, хвалиться-то нечем…

— Да я, я… — заякал Дрыль, посрамленный при всем честном народе, и неизвестно, на что бы он решился дальше, а уж запетушился, но подошел Коростылев — баня на его участке строилась, — и, как к спасителю, Клавдя к нему:

— Василь Иваныч, родненький, уйми злыдня, заставь, заставь его, проклятого, чтоб побожился… Я его поила, телка, кормила, а он на верхотуру взлез и языком бреет да еще показывает что, а?! Да пособи ты, Вася, хоть как-нибудь, хоть что-нибудь сделай. На тебе ж рельсы гнуть можно!.. — кажется, хватила она через край.

Коростылев посмотрел на Клавдю, на недостроенную баню, на ржущих плотников, которых никакими силами не заставить сейчас работать, при таком-то вот бесплатном концерте, и строго сказал:

— Дрыль! Ты до каких пор у меня в отстающих элементах ходить будешь?! Валяй вниз!..

— Да какие алименты! До них не дошло… — закуражился тот, но осекся. Коростылев ждал. — Василь Иваныч, — взмолился тогда Леха, — чего хотите делайте, при ней не слезу!.. Сидеть буду, пока Шурка не придет, она ей патлы-то скоро причешет. Да за меня любая баба…

Не слушая и слова больше не говоря, Коростылев вошел в баню, примерился, да и вывернул матицу из гнезда. Опустил ее свободным концом на край оконного проема, и Дрыль, как с горки, обдирая задницу, чуть не кубарем покатился по бревну к ногам Клавди. Та уже стояла с хорошим дрыном наготове. Так под смех мужиков, не принимая белый флаг, выкинутый Лехой в виде лохмотьев исподнего на мягком месте, она и загнала его к себе в барак. Дрыном дверь приперла, а сама на страже, говорят, до ночи стояла, упиваясь Лехиными страданиями.

Наутро оба они, смирные, принаряженные, явились в конторку к Коростылеву, и сноровистый на все Алексей Лексеич, по фамилии Дрыль, пряча соромные глаза в пол, умоляюще-тихо говорил:

— Извиняй нас, Василь Иваныч… Но я тут и мало виноват! Мы ведь сколько живем?! А загса нет, Совета нет, и Гатилин никого не расписывает…

— Дело говори, дело! — понукнула его громким шепотком, а больше ухватистым щипком Клавдя.

— Да вот что, — поскорей закруглился Дрыль, — распишите хоть вы нас!..

— И квартиру дайте, как молодым! — вставила Клавдя. — Чтобы духу его не было в женском бараке!..

Коростылев, ничуть, казалось, не обескураженный таким оборотом, позвонил в постройком и на удивление быстро договорился, что пора выдавать людям хоть временные свидетельства о браке, а загс будет, переоформим, дело-то житейское…

— Никаких временных! — Клавдя среагировала четко. — И фамилию ему пусть мою запишут!

— Да-да, по согласию в том… — подтвердил Дрыль-Пегов.

Дело это разбиралось потом в парткоме. Кое-кому показалось, что не обойтись Коростылеву, уверенному в своей правоте, без партийного взыскания, но когда свидетели, люди не без юмора, да к тому же сочувствующие Василию Ивановичу, изложили картину в лицах, когда чинно-серьезная пара Пеговых предъявила членам парткома вещественное доказательство — свидетельство о браке, по форме вроде и временное, но с подписями, с круглой постройкомовской печатью, тут со смехом — ведь конец — делу венец! — Коростылеву простилось все. А Клавдя и Леха выцыганили-таки себе, пообещали им ордер на комнату в доме для семейных. Лехе Дрылю еще указали при этом, чтобы голову больше не терял и не шибко языком молол, а то его, если длинный, и укоротить можно!.. Но это больше для острастки. Леха и без того клялся, что в женский барак он больше ни ногой… Сколько-то спустя родилась у Пеговых девочка, первая в Барахсане, родилась зимой, в пору страшных заносов, отчего, должно быть, и назвали новорожденную Снежаной, — так тут им уже без проволочек двухкомнатную квартиру дали.