За далью непогоды - [14]

— Э-э, пусть! Одну ночку можем покоштоваться, коли праздник у нас. А это праздник, ребятки, перекрытие…

Молча наблюдавший за Гатилиным, главмех Силин выразительно сплюнул давно потухший бычок и повернулся к Коростылеву, дежурному диспетчеру.

— Хватит, Васька, полюбовались. До праздника черед не дошел, ни к чему народ баламутить… И Басов наказывал: фонари не жечь. А то, шутя так, и поселок весь на ноги поднимем… Зачем?!

— Ну-у-у, Гаврила Пантелеймонович!.. — заскулили ребята.

Тот только прицыкнул на них:

— Я-а-а вам!.. Кыш!

Сипловатый, простуженный басок Гаврилы Пантелеймоновича действовал на нервы. Гатилин покраснел, надулся, сам видел, что допустил оплошность. Мелочь, разумеется, а все же и Силину не следовало учить его… Еще не поздно было отговориться шуткой, но Гатилин молчал. Хотел, чтобы диспетчер переспросил его, соблюдая хоть видимость субординации, но этот битюг Коростылев насупился и ушел в вагончик звонить электрикам.

Немного спустя прожекторы потускнели и медленно угасли, словно через силу, словно выдохлись…

Никто ничего не сказал больше.

Привычно клокотал, пенился в темноте падун, где-то еще стучали отбойные молотки, урчал совсем рядом газик. Виктор Сергеевич сел, рывком захлопнул дверцу.

Уехал.

А что еще оставалось?.. Не вступать же ему при людях в спор по поводу своего и басовского авторитета… Авторитет вообще материя такая тонкая, что о нем с самим собой не при любой погоде говорить можно. С Силиным же, Гаврилой Пантелеймоновичем, сейчас связываться и вовсе бесполезно — они законфликтовали под перекрытие, или, как теперь молодняк выражается, между ними возник «флирт». Легкий, по поводу, можно сказать, несущественному — из-за катков: Гатилин просил срочно укатать асфальт на площади перед управлением, а тот заупрямился, не пригнал катки, пока дорогу к створу плотины не выправил… Ну, полаялись бы — и дело с концом, но Силин обиделся. А такой крикун сам, что духовую трубу перекричит, не то что… И мнительный, как все старики, хоть у этого и руки золотые. Э-эх, да и черт с ним, со вздохом решил Гатилин, пускай дорабатывает свое дед, не много ему до пенсии осталось… Но вот с какой стати Коростылев под его дудку пляшет?!

Коростылев, ясное дело, не битюг, — это у Виктора Сергеевича сгоряча сорвалось, да и то на языке застряло. Малый он бесхитростный, безобидный, голова варит, а вот никак не отучит его Гатилин оглядываться на Басова…

Виктор Сергеевич давно присматривался к Коростылеву и с некоторых пор начал приучать его к мысли, что быть Василию Ивановичу гатилинским заместителем. Должность большая, а главное — честь, ее оправдать нужно, оттого и думалось, что Коростылев с полуслова, с полувзгляда его понимать должен… А тот не всегда понимал, чудак, и Гатилин в таких случаях мучительно взвешивал: отдавать ли приказ о коростылевском назначении или не торопиться?! Прерогатива, безусловно, гатилинская, — Басов промолчит, во всяком случае, не станет перечить в этом, но ведь и повышение человека обратно переиграть не просто. Несолидно будет.

Коростылев неглуп, хотя и прямолинеен по-басовски, но Гатилин надеялся, что они с ним сработаются. Он знал, что Василий пришел на Аниву вместе с Басовым, прекрасно понимал, что десант сдружил их и сблизил, оба выросли с тех пор как инженеры, и, может быть, поэтому хотелось ему развести их — одного по одну сторону от себя, второго по другую, — и так Виктор Сергеевич уравновесил бы себя против Басова. А за Коростылевым потом и остальные отсеялись бы — кто с Басовым, кто с ним…

Под горячую руку Гатилину иной раз казалось, что Коростылев не в меру тих — то ли робок, то ли наивен еще. Скорее всего это было в нем от молодости, и потому на некоторую несуразность его характера Виктор Сергеевич смотрел снисходительно, прощая многое и по своей доброте, и за доброе коростылевское сердце. Доброта, считал Гатилин, не вредит людям, не портит, только и ею надо с умом пользоваться.

Ему хорошо помнилось, как он впервые столкнулся из-за Коростылева с Басовым, когда Василий Иванович по-хозяйски, засучив рукава, как в старые домостроевские времена, занялся «перевоспитанием» егозливого выпивохи Алексея Дрыля — попросту Лехи, завербовавшегося на Аниву откуда-то из-под привольских не то Хвастовичей, не то Дедовичей. Пожалуй, Дрыль и сам точно не знает, откуда…

Никто об этом Дрыле и знать ничего не знал толком, пока тот не начал путать двери в женском общежитии. В поселке еще не было загса и Совета, пары сходились по обоюдному согласию, с молчаливого одобрения соседей. Расходились часто тоже мирно. Леха Дрыль месяца четыре увивался возле столовской буфетчицы Клавди Пеговой, как доска плоской, кучерявой девки, и когда дело созрело, он без особых торжеств перебрался к ней со своими манатками.

Сама Клавдя ни до, ни после не скрывала, что приехала в Барахсан за мужиком, чтобы работящий был, на все руки мастер, и если и пьющий немного, то не кобель. Дрыль таким и показал себя сначала: долото ли, топорок ли в руках — он тебе и бало́к поставит, и стол со столешницей вырежет, а то на потеху игрушку-складень смастерит. С виду кощистый, сморчок, такого, ежели что, грозилась Клавдя, и соплей перешибить можно, но руки-ноги есть, мужицкое достоинство на месте — Клавде, стало быть, хорош. Водчонкой-то она его сама набаловала — в буфете как при своем… А он зальет глаза — дверь-то, глядишь, и спутает: мимо Клавочкиной да то в одну нырнет, то в другую… По бараку, как по родной квартире, разгуливает. Бабы в грызню между собой, а козел знай капусту шарит!..