За далью непогоды - [12]

Ему не хотелось этого. Все-таки для барахсанцев сегодня необычный день, и отчего бы природе хоть раз не быть снисходительной к ним!..

Неподалеку проурчал газик и остановился.

«Гатилин! — подумал Никита о начальнике управления стройки. — Ездил на створ или на бетонный завод, а скорее всего проверял, перегнали на левый берег экскаватор или нет…»

Его самого это не беспокоило, он и так знал, что к пяти, самое позднее — к шести часам экскаватор будет на месте. Помешать этому могло только какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство, авария, например, и если бы так, он давно уже знал бы об этом…

Басов не сомневался, что Гатилин сейчас позвонит ему и с плохо скрытой иронией доложит, что вот, дескать, не спал он, поусердствовал, но зато съездил туда-то и туда, поговорил с тем-то, поторопил того-то, а тому хвост накрутил; однако же, скажет он под конец, причин волноваться нет, и вообще он, Басов, может положиться на Гатилина, на его слово, — все будет в полном порядке… А за всей этой обстоятельностью, подобострастностью и ни к чему подчеркнутой субординацией — уязвленное самолюбие Гатилина.

Неожиданно для многих, кто знал Виктора Сергеевича, с назначением Басова начальником штаба перекрытия в Гатилине враз поубавилось широты характера, добродушия, а ведь этим славен был. Никите бы сразу поговорить с Виктором Сергеевичем начистоту, объясниться, но пока он додумался до этого, время уже ушло, уже как-то иначе сложились их отношения, что-то такое появилось у каждого из них за душой, что не допускало откровенности, по крайней мере на этом этапе, а тут — перекрытие на носу… И Никита скорее не с жестокостью, а с равнодушием, свойственным молодости, упоенной успехом, решил: «Ничего, переживет, перебьется как-нибудь…» И басовское равнодушие заедало, наверное, Гатилина, впрочем, как и его самого гатилинское раздражение.

…Недолго побыл Басов наедине с собой, заботы дня стали исподволь стучаться к нему. Уже то, что Гатилин провел ночь на объектах, а он дома, должно было подхлестнуть Никиту, и хотя бы по телефону, а следовало проверить исходную на шесть утра готовность участков. Но за первым звонком неминуемо придется сделать десяток других, и тогда за тысячью дел не успеть ему одно, о котором будет жалеть после, если не сходит сейчас на Аниву. Короткую минутку возьмет он у наступающего дня, чтобы постоять туманной зарей у Большого Порога, И знал и верил: не убавит сил предутреннее одиночество…

Никита вернулся в комнату, когда раздался длинный звонок — гатилинский. Не снимая трубки, не дав еще отзвенеть зуммеру, Никита выдернул из розетки шнур, чтобы без него телефон не мешал Елене утром, — это ее постоянная просьба, — а Гатилина он все равно скоро увидит!.. Если бы что серьезное, тот позвонил бы с участка…

Басовы занимали двухкомнатную квартиру в доме из силикатного кирпича. В «белом» доме, говорили шутя барахсанцы, но такие дома считались пока лучшими в Барахсане, в них жили первостроители, и Никита получил здесь квартиру по тому же праву. Он пришел на Аниву в числе тех девятнадцати десантников, кто ставил на Пороге первый балок, они же и памятный колышек на месте будущей ГЭС в гранит вбили… В большой комнате, служившей им с Еленой и залом, и спальней, горел, как обычно, светильник на столике у изголовья широкой тахты. Елена любила спать со светом, и Никита, равнодушный к ее капризам, привык к этому.

Проходя мимо спящей жены, он взглянул на нее и остановился, сперва удивленный неожиданным, каким-то безмятежно счастливым сквозь сон выражением лица, а потом и позой ее.

Елена лежала раскрытая, навзничь, голова чуть склонилась с подушки к краю тахты, и черные распущенные волосы свешивались чуть не до самого пола. Свет электрической лампы, накрытой высоким зеленым абажуром и оттого зеленоватый, падал на ее лицо, придавая густым волосам оттенок глубокой чернеющей зелени, — так иногда отсвечивают под солнцем черные водоросли в зеленой воде, незаметно колышимые слабым течением. Никита чувствовал литую тяжесть этих спокойно струящихся волос, и ему неудержимо захотелось поднять их и положить на грудь Елены… Будто по контрасту с волосами, неестественная бледность заливала лицо, на котором чуть вздрагивали тени под глазами, словно Елена только притворялась спящей и наблюдала за ним сквозь длинные опущенные ресницы.

Забывшаяся в полусне-полудреме и, должно быть, прождавшая его всю ночь, Елена была красива сейчас. Глядя на нее, Никита едва ли не впервые подумал, что недооценивал ее красоту, более того — как будто не замечал никогда, хотя и знал, что она красива, и уж точно — никогда не говорил о ней. Привык… Впрочем, и сейчас мысль об этом была мимолетной. Он, однако, проследил взглядом гибкую линию ее легкого тела и обнаженной руки, вытянутой вверх с какой-то подчеркнутой картинностью, — даже это раздражало его. Зачем еще она не позаботилась о свете?! Ведь телесное тепло скрадывалось зеленоватым свечением лампы, холодным, как характер Елены… Неужели она не понимает, что от себя не уйдешь!.. Никита перевел взгляд от плеча к груди, отметив изящную выпуклость темных сосков под прозрачной голубизной рубашки. Гибкая эластичная ткань, сочившая рассеянный свет, плотно облегала широкие бедра, скрывая под тонкою паутиной глубокие тени. Стройные ноги с хрупкой щиколоткой были положены одна на одну и вытянуты, как у важенки — дикой самки северного оленя, отдыхающей после трудного бега, и свет отчего-то дрожал на гладкой коже коленной чашечки.