За далью непогоды - [10]

Никита — молодой, тридцати годков только, — подавил непрошеный вздох, улыбнулся. Нет, что ни говори, а вон и ковшик родной над головой!.. Мать пишет, что вечерами, когда на крыльце засидится, иной раз поглянет на него. Небушко-то высокое, а ковшик в нем точно мост, мысль по нему ходит. И она свою отпускает, чтоб летела к сыну… «А еще, — говорит, — ближе к старости стала я любить «Последние известия» по радио слушать. Сижу, будто генерал какой, а мне и докладывают, кто где что делает…» Это она намекала, чтобы и он не забывал сказывать матери, как дела идут! Интересно, вспомнит ли она о нем завтра?! Да, вспомнит, если Москва, конечно, передаст, что перекрыли они Аниву…

И это сущее об Аниве беспокоило Никиту сильнее всего, — он не мог отдаться нахлынувшим воспоминаниям, не мог, да и не хотел в эту минуту, чтобы прошлое даже малым застило ему его настоящее, его день.

…А хотя и на малую дольку времени позабылся Никита, но видел, в и д е л  уже густой красноватый тальник по-над берегом Ицки, и глинистую стежку с высокой кручи к реке, и косую плиту белого камня над водой, а рядом, на зеленой камчужной траве, — корзина белья. И мать: ее проворные, летающие над водой руки, черный валек в них и алый мокрый комок его рубахи на белом камне. Валек шлеп-шлеп-шлеп — мимоходом горсть воды зачерпнул, опять потукал, опять пошлепал, а уж рубаха кверху низом перевернулась, сверкают брызги… «Да хватит, мам!» — говорит он, а она только взмокший лоб вытерла, смеется. «Что ты, Никитк, ай жалко? Ситчик крепкий, износу ему нет!..» И сам он, тонкий, костлявый, старающийся во всем угодить матери, несет потом на плече холодную корзину в гору и все говорит, чтобы положила валек сверху, ведь он тяжелый, а мать: «Небо-ось да не оттянет рук!..» — отвечает ему нараспев и грустно, зная, что в полдник, после дойки, отпросится у бригадира в Орел, посадит там Никиту на ночной поезд и тот увезет сына в Москву, а она останется без своего соколеночка тут одна, и, может быть, навсегда так. Знал это и Никита и радовался: едет учиться! Экзамены он сдал, и вот в срок пришел вызов, уже и паспорт ему выдали в Кромах. Он сладко страдал тогда от предчувствия неизведанной жизни в студентах, и жутковато было думать о будущем, — или потому так казалось, что с белья сочились через корзину ледяные капли и, падая за воротник, обжигали спину…

А у матери по лицу красные полосы.

Эх, Ицка, Ицка-река, далека ты сейчас от Анивы…

Никита стоял задумчивый, немного грустный.

Малое, однако, время потребовалось ему, чтобы отрешиться от ночных забот и услышать в тишине заполярного утра шум Большого Порога. Вспомнил бесхитростное, хранящее от напастей и бед материнское благословение, с каким отпустила она его тогда в путь, и, исполнившись благодарности к матери, укрепил мысль и сердце — и так поверил в себя и в успех грядущего в наступающем дне дела.

Сам того не замечая, Никита прислушивался к девичьим голосам, доносившимся сейчас из поселкового клуба, и печальный мотив неясно его тревожил. Почему-то не слышно среди поющих голоса Ани, Анки Одарченко, а ведь это ее песня…

Признаться, на стройке было ему не до песен, хотя он и любил их, и дома, под настроение, иногда говорил Елене, жене: «А не спеть ли нам что-нибудь веселенькое или громкое, чтобы мороз по коже пробрал?!» Елена делала вид, что не понимает иронии, и, зная, что голосом не сравнится с Анкой, отвечала вроде бы с безразличием: «Поставь пластинку, если тебе так хочется!..» — но губы непроизвольно съеживались, вокруг рта обозначались тонкие складки не то горечи, не то неприязни.

Сначала это забавляло его. «Ничего не поделаешь, — смеялся он, — у Анки действительно голос!.. Недаром нганасаны любят ее, как мы когда-то Шульженко…» И так, пока Елена однажды не отрезала: «Оставь! Мне надоело слышать о ней! И вообще все надоело… К черту!.. Хочу в Москву. Я… — она справилась с внезапной вспышкой, тихо уже закончила: — Я, наверно, одна уеду…»

«Никуда ты не уедешь, — сказал он, улыбаясь, хотя и понимал, что Елена говорит серьезно. — Я без тебя на Кольском помучился, хватит! Нам бы с тобой на юг, подлечить нервы, чтоб не пошаливали…»

«Перестань!» — Елена оборвала его. Она понимала, что ни на какой юг он не поедет. Зачем обманывать?

Никита задумчиво прошел раза два из угла в угол комнаты и, что-то преодолев в себе, смяв, может быть досадуя, что она так болезненно принимает его безобидные в общем-то шутки, пообещал:

«Больше мы эту музыку не заводим… Ладок?!»

Может, и ладок, а может, и холодок. Она не ответила, не сказала ему: «Лады!» — промолчала, и он принял это как должное.

Она твердила о Москве едва ли не с первого дня, как приехала сюда, в Барахсан, и если вначале это еще могло казаться капризом, то недолго. Упрямство Елены временами коробило, особенно когда она со снисходительным высокомерием убеждала его, что в Москве он со своими, да и с ее связями добьется большего, чем на Аниве. Зная, как щепетилен Никита в делах, она спешила предупредить его возражения. «А что тут такого?! Чем ты хуже других?..» — но как ни упрощала, не удержалась-таки и от упрека, пока, правда, похожего больше на предупреждение: