За далью непогоды - [18]

Один из бойцов попросил Гатилина: «Ты, капитан, не разлучай нас…» — «Ладно», — пообещал он. В спину дул сырой ветер с реки, и Гатилин, мысленно осуждавший Горковенко за Плиния, думал, как красиво и хорошо надо жить после войны. Вот их четверо, и они должны принять на себя все, что оставили миру павшие между тем и этим берегом. Он отгонял от себя мысль, что это невозможно, иначе люди бы тогда и горя не знали. Нельзя было измерить, сколько и чего должно им будет исполнить на земле, но чувствовал Гатилин, что до конца его дней всему осталась только одна мера — жизнь…

На Карадаге, сызнова пережив тот день из августа сорок четвертого, Гатилин почувствовал, что понял, отчего успех и признание обходили его. Нельзя было — пахать или строить — жить вполсилы. Превозмогать невозможное — вот чего он старательно избегал и вот на что надо было решиться сейчас, сейчас или никогда!

Варя напрасно вспомнила о Карадаге с упреком. Он не любил бить себя кулаком в грудь, но уже через год о новшествах в гатилинском управлении говорили по всей долине; на другой год слава его шагнула за перевал, и уже не от него, а к нему стали стекаться люди, и начальство с близлежащих строек наведывалось к Гатилину не только посмотреть, что он там наворотил, но и погрозить кулаком, постучать по столу, чтобы не переманивал к себе лучшие кадры, а он то поддакивал им, то смеялся. «Не нравится? Рабочие требуют?! Уходят?! — И сам, взрываясь, рубил кулаком воздух. — Правильно делают! Иначе вас шевелиться не заставишь…»

Его не раз, и из праздного любопытства, и всерьез, спрашивали: «Виктор Сергеевич, с чего вы начали?..» — «С начала!..» — улыбался он и посылал к своему главбуху; тот говорил: «С копеечки!..» Ходила молва, что у Гатилина даже воздух не пропадает даром, и он охотно соглашался. Действительно, отработанный пар шел к теплицам, свободные тракторы поднимали целину; на прекрасных джайляу — высокогорных пастбищах Карадага — паслись отары его овец, частью выменянные в совхозах на выбракованные стройматериалы, а частью купленные на средства от субботников; отходами с пищеблока он откармливал семьсот голов свиней; была у него и ферма на несколько тысяч птиц; зеленели на склонах виноградники, молодой сад, — и все это огромное хозяйство, поставленное на хозрасчет, приносило почти миллионные прибыли, на эти-то деньги можно было много чего построить…

Никто не удивился, да и сам Гатилин тоже, когда к нему зачастили комиссии; сослуживцы предрекали заслуженное повышение. Виктор Сергеевич горделиво отшучивался, — как всегда, когда за шуткой признавал правду. Однако придирчивые, бьющие по самым больным местам вопросы проверяльщиков настораживали. Ему словно не доверяли в чем-то, а он уже поотвык от такого «сомнительного» отношения к себе. Первую, райисполкомовскую комиссию сменил народный контроль, потом из райкома, из области; дошло до республиканского министерства и, наконец, до союзного. Был у него один умный человек, бухгалтер, — так он сказал: комиссии-то, мол, не сами по себе, кто-то наводит, не иначе как «по сигналу»… Не поверил Гатилин: на «сигнал» давно бы оргвыводы последовали… А «придирки» законные! Да разве меня не знают?!

Ему говорят: Виктор Сергеевич, у вас грубое нарушение штатного расписания. Не положено, чтобы рядом со слесарями, механиками, шоферами — чабаны, птичницы, агрономы, скотники… А он: у меня в столовой обед из трех блюд стоит тридцать копеек, ужин — десять, зелень бесплатно, а в теплицах каждый день собираем по два ящика огурцов и помидоров. Ему говорят, что сельхозинвентарь приобретен за счет фонда предприятия, а он в ответ, что стройка есть стройка, тем более такая удаленная. Тылы не подтянуты, и он не намерен ждать и натощак соблюдать штатное расписание… Ему — все это хорошо, но это самоуправство, финансовая дисциплина превыше всего, мы не имеем права закрывать на это глаза; а он ведет комиссии в общежития — двухместные люксы, полированная мебель, холлы для занятий; ведет по ковровой дорожке, постеленной не для комиссий, а для шоферов и слесарей, и кстати рассказывает, что дорожку эту он год выбивал в республиканском министерстве, но все-таки убедил и выбил, и вас, говорит, сумею убедить!..

Все построено своими силами и на средства, которые не идут ни в какое сравнение с теми хозрасчетными суммами, что затрачены на приобретение материалов.

Его спрашивают: а вы кем работаете, хозяйственником или начальником управления?!

Он вынужден признать: к сожалению, больше хозяйственником…

Но уже не он, а его помощники рассказывают членам комиссий, как «наш Виктор Сергеевич» сделал то, сделал другое, сделал пятое и десятое, — и это уже касается не зелени и фруктов, а машин, самосвалов, заводов… И выясняется в конце концов, что странный Гатилин, чудак, отказался от персонального особняка, предложенного ему руководством стройки, что сам он работает с лопатой или топором на воскресниках, что никто никогда не видел, чтобы Гатилину принесли на дом пучок луку или горсть редиски, не говоря уже об огурцах… «И вообще, — поясняет парторг, — за ним — гора! Ему бояться нечего…» И дело даже не в этом, а в том, что за последние годы гатилинское управление не знает текучести кадров, в том, что все, кто видел, как живут и работают у Гатилина, хотят жить и работать у него, — здесь для рабочих не только дома, а и уважение, и потом уже — клуб, народный театр, детская музыкальная школа, даже бассейн, профилактории и лодочная станция на базе отдыха в горах… И когда доходит речь до производственных показателей, Гатилин, проглотивший к этому времени несколько таблеток испытанного валидола, показывает поздравительную телеграмму министра, в которой отмечается, что его управление добилось наивысшей производительности на человека по министерству…