Южный Крест - [9]

Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она то ли убьет сейчас Лену своими собственными руками, то ли грохнется в бесчувствии. Но Лену несло, и доселе скрываемая непримиримость и бессильная ревность с ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу.

— А что вы в коридоре вытворяли! У нас гости, все чинно, гладко, люди искусства и вы, вы — во главе — голубых кровей! А потом все разошлись, мы втроем стоим, разговариваем, и вдруг вы юбку поднимаете до шеи и давай комбинацию свою кружевную одергивать. Видели б вас гости в ту минуту! Вот гадость-то! А жалко, что не видели!

— Плебейка! Вон из моего дома! — не помня себя крикнула Ирина Александровна.

— Вон, говорите?! Да я ни ногой сюда не ступлю и детей наших не покажу вам никогда! Не ждите и не надейтесь, и не просите! — кричала Лена в яростном восторге, чувствуя, что выиграла. Не медля ни минуты, она отправилась со своими пожитками в город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого дня мы будем жить сами. Ни она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как будто они договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома, и она никогда этого ей не простит.

Умение моей жены помнить и наказывать открылось совершенно в ближайший год.

У нас родилась Динка, к которой я начал испытывать даже не любовь, а огромную жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до слез, и я не мог вынести, что две любимых мной женщины: жена и мать — не примирятся около этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем мама сама начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать Динку. Я увидел в этом возможность объединения моей семьи. Все бы хорошо, если бы не непреклонность жены: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце. Но мама не оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки.

Однажды она приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке в саду, где, она знала, гуляла Лена с маленькой Динкой. Увидев их, она подошла. Реакция Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча шла до самого подъезда, сжав зубы и не оглядываясь, несмотря на умоляющие просьбы мамы, тащившейся следом.

Прошло еще несколько лет. Мама чувствовала одиночество все сильнее и сильнее. Она тосковала, звала меня, и я разрывался между двумя домами. Неумолимая твердость Лены в единожды принятом решении изумляла меня, но я сам не в силах был изменить это, ибо не было таких средств, которые не были бы испробованы за многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее сказать, что она стала равнодушной к маминому существованию и самих причин их конфликта.

Теперь, если Лена была в добродушном настроении и объявляла, что может провести полдня на диване одна, я, без риска получить водопад слез и упреков, схватив мою букашку, отправлялся с цветами и тортом в загородный дом. Нас там ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в мире лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену, чтобы помириться. Но, теперь, когда все в моем доме встало вверх дном, и издерганная Лена то поминутно звала меня, то с ненавистью отталкивала, я понял, что нам, видимо, на роду написано мыкаться в отчаянии, заделывая трещины и собирая битые черепки. И нет в этом просвета. После пяти лет такого существования я был совершенно разбит, и все чаще начало прихватывать сердце. Так я подошел к своему сорокалетию.

Трудно загадывать, чем бы это все закончилось для нашей семьи, но неожиданно жизнь круто изменилась.

Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в Австралию. Это событие сотрясло до основания душу моей жены. В несколько дней от ее болезни не осталось и следа. "Мы уедем", — сказала она мне. Я вдруг увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах. С неукротимой энергией она принялась за осуществление двух грандиозных дел, задуманных ею: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его — обмена.

Без сомнения, если бы не стремительный напор Лены, мы жили бы сейчас в нашей комнатушке, окруженные любимыми нами картинами и немного менее любимыми соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда давно витала в воздухе, и, хотя я не был абсолютно уверен в необходимости этого, Лена убедила меня, что мы должны уехать, "если не для себя, то хотя бы для дочери". Как всегда она была права, а я "не дальновиден". Лена превзошла самое себя, и после собирания справок, волнений и мытарств мы оказались здесь, в Мельбурне.

Обмен же с мамой камнем лежит на моем сердце, и теперь я думаю, что оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг на отъезд Лену осенило, что самое разумное — это обменяться нашими квартирами.

— Какое безумное расточительство! — убеждала она меня. — Твоя мама живет в трех комнатах, в то время как мы по-нищенски ютимся в этой лачуге!