Южный Крест - [29]

Теперь все переменилось. И у меня, и у Лены появилось чувство очага и дома, и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, а, также, к моему любопытству, стала пробовать себя в неизвестной для нее роли домовитой хозяйки.

Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России, Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, но я все равно радовался, наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила массу бесполезных, но интересных предметов, как, например, графин для вина в виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная мелодия. Дома появились горы подушек, красивых чашек, фарфоровых статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах, множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и, наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой потолок. Тут я обнаружил, что это все вместе уже не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело на пол-пути.

Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный дом должна была украсить добротная, по- настоящему элегантная мебель. И она заговорила о деньгах.

— Таких денег у нас нет, — ответил я.

— Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.

— Я не знаю, где.

— Я знаю! — воскликнула Лена обрадованно, и в ее глазах сверкнула радость от осенившей ее идеи. — Тебе нужно пойти на хорошо оплачиваемую работу!

— Мысль не нова.

— Конечно нова, Вадик! Работа искусствоведа интересна, но это не то, что может серьезно обеспечить семью. Этим ты можешь заниматься по вечерам. Вот если бы ты смог стать чиновником с хорошим окладом… в какой-нибудь организации, близкой к искусству, — проговорила она задумчиво, очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.

Мне ужасно это не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в голове жены также стремительно, как это всегда случалось с нею раньше. Я сразу отказался, и Лена отступилась.

Но через неделю этот разговор повторился опять. Я объяснил, что верхнего порога для заработка здесь нет: сколько бы я не заработал, денег все равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не пошла мне навстречу ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на все рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не предмет ее требований: отступать мне было совершенно некуда — чиновником я быть не умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.

Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она все дни проводила на курсах английского языка, а вечера у знакомых.

Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах. Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки, указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным, опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать взамен, избалованность и чистоплюйство, присвоенное мною от моей мамочки вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей с Леной близости.

И тут заболела Динка.

В два дня температура поднялась до 39 градусов, и таблетки сбивали ее только на час — при этом не было ни одного признака простуды или гриппа. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог — к тому моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях.

Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и должен подумать об ответах на вопросы и вообще подготовиться, так как шанс устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться. После чего уехала.

Динка ничего не ела и почти не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я запихнул в Динку сразу несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера градусник показал 40.

Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт, рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать "скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй: было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и тягостно, я задремал около нее.