Южный Крест - [12]

Тогда я прошел, тогда я прошел этот путь и заглянул в свое сердце и в сердца своих близких, и содрогнулась моя душа.

И понял я, что мера жизни есть боль, а мера боли есть одиночество. И понял я, что останусь один под этим небом. Раны и слезы малых существ пропитали эту землю, горьким потоком вошли в стебли и травы, и цветы. Смотри туда, почаще смотри — наверх, вбери в глаза эту красоту, дыши ею, помня, что мера жизни — одиночество, и нет, и не будет другого конца.

Теперь, после того как мамин дом стал собственностью Лены, она возненавидела маму неугасимо.

— Ну… ты ведь, наверное, понимаешь, — сказала Лена перед отъездом, твоя мать всю жизнь относилась ко мне так презрительно, что у меня именно и был соблазн так поступить.

Глава 3

Еще рано, но мир уже раскален. Эвкалипт шевелит узкими листьями, отбрасывая томную и побледневшую от жары тень под свои ноги.

Еще немного понежиться в постельке, сейчас и кофе.

— Ма… ма!.. Где же ты?!

— Деточка проснулась. Выспалась ли, маленькая?

— Мамуля, кофейку бы лучше…

— Да, Светочка, сейчас.

"И правильно, так ему и надо. Ушла и мать увела. Он думает, он пригласил нас сюда, так ему все можно!"

Она подняла голову, прислушиваясь к себе. Ее светлые глаза потемнели, наливаясь тяжестью. Долго она смотрела в пустоту невидящим взором, и иногда странное выражение проскальзывало по ее лицу. Если бы мать увидела ее в эту минуту, то, наверное, была бы поражена глубоким несоответствием теперешнего большого внутреннего напряжения с ее всегдашним легкомысленно-безмятежным видом.

"Садись на самолет, — бормотала она, мрачнея, — здесь все будет. В Ригу позвонил…"

Не в силах больше лежать неподвижно, она села на постели, надела тапочки, машинально завела будильник и осталась сидеть в той же позе.

"Муж волнуется… как же — почти без ничего, долго ли пробуду да когда позвоню. Недолго, Стасик, недолго, папочку пол-жизни не видала…"

Внезапно в лице ее промелькнуло глубоко несчастное и беспомощное выражение. Она замерла, превозмогая себя, но не сдержалась, и неожиданно глаза ее наполнились медленными и полными слезами. Теплой ладошкой она с нежностью потрепала себя по щеке, улыбнулась, потрепала с другой стороны и взглянула на мать, появившуюся в дверях.

— Ты, мамуля, что Стасу по телефону сказала? Я тебе не велела с ним то да се обсуждать, нет меня и все, ушла и когда буду — неизвестно!

— И не буду, Светик. Но столько времени прошло… — Нина Ивановна, разглядывая дочку, проникновенно добавила: — Может, ты ему что-нибудь скажешь? Все-таки муж…

— Мамуля, ты в любви не понимаешь, а советы мне даешь…

— Ты, красавица, сама знаешь. Только растерялся он совсем… простодушно сказала Нина Ивановна.

— Потом как-нибудь. Он сам звонить перестанет, я думаю.

— Ах, доченька… Если уж говорить по-совести, не такой он и муж был хороший. Недостоин он тебя. Я раньше нет-нет, да подумаю так, только тебе не говорила. А теперь отсюда виднее… — сказала Нина Ивановна, как будто неожиданно для самой себя крепко проговорившись. — Вот Максим не видный, с виду захудалый да кривой, но выглядит не в пример солиднее… — Нина Ивановна впервые заговорила о Шустере прямо.

— Деньги у него солидные! — не без коварства усмехнулась дочь.

— Я не это имела в виду!

— А может как раз это, мамуленька? — Света зорко взглянула на мать, а та смутилась, но не конфузливо, а с негодованием и даже слегка всплеснула руками.

— Как ты подумать о матери такое могла?! Решай сама! А все-таки Стасик тебе муж. А муж есть муж!

— Что-то ты, мамуля, разное говоришь, — Света покосилась на мать. — Что ты надумала?

Нина Ивановна склонилась над чашкой, помешивая кофе. Она, казалось, имела что- то в виду, но догадаться до этого дочь должна была бы сама.

Нина Ивановна женщина спокойная, добродушная, как говорится, "хорошая", обыкновенно с умилительным выражением лица, выражающим всегдашнее ее стремление обойти углы, шероховатости и привести всех окружающих в гармоническое состояние, сейчас чувствовала себя растерянно и отчасти виновато. Но, может быть, это только казалось неискушенному взгляду. Хотя ее лицо и выражало эти чувства, дочь ее, тонко изучившая характер матери, не была уверена, что ее мать думает именно так. Света знала, что простецкое выражение на лице ее матери выражает не полную правду. И, даже, что это совсем и не правда. Нет, Нина Ивановна не изъяснялась в мудрено-дипломатической форме, и язык ее не отличался изысканностью, она никак не настаивала на своей точке зрения, но часто, по прошествии времени выяснялось, что Нина Ивановна имела мнение отличное, если не сказать противоположное тому, что слышали от нее собеседники. Действительно, несмотря на то, что Нина Ивановна была, бесспорно, человеком, хорошо расположенным к людям, не было, пожалуй, никого, кто не спросил бы себя однажды с удивлением: а что же такое Нина Ивановна, и что она на самом деле думает о том или этом? Многие, знавшие ее и по десятку лет, не смогли бы ответить на этот вопрос, ибо выражалась она округло, туманно и почти всегда была согласна именно с тем собеседником, с которым вела разговор. При заурядной внешности "обыкновенного человека" и смиренном поведении, она оставалась до известной степени "черным ящиком", загадкой для собственной дочери, которая наблюдала за ней иногда с любопытством, а временами с тайным раздражением, не в силах поймать центральный стержень этого неуловимого характера. В то же время дочь очень любила мать и глубоко усвоила ее манеру всегдашнего доброжелательного согласия. Кое в чем, пожалуй, сама она сумела продвинуться гораздо дальше, развив это умение до артистических высот. В обыденном течении дел Нина Ивановна играла явно зависимую роль. Внимательно наблюдая обеих, можно было предположить, что эта позиция ей чем-то удобна и выбрана с определенной идеей.