Йога-клуб. Жизнь ниже шеи - [94]

Прощай, Бали. Я еду домой.

Эпилог Шаманка

Есть ли более великое чудо, чем умение смотреть на мир чужими глазами?

Генри Дэвид Торо,

«Уолден, или Жизнь в лесу»

Лу как-то сказал, что травмы могут стать для человека главными в жизни учителями. Травма способна научить нас сочувствию к себе, своему уму и телу, а если уж вдоволь настрадаться, то и сочувствию к окружающим. Через восемь лет после отъезда с Бали я поняла, что он прав.

Недавно мы с друзьями сидели в баре, и разговор зашел о том, почему так больно рвать отношения с человеком, которого любишь, но не можешь больше быть с ним вместе. Это не те случаи, когда любовь умерла, или ее вообще не было с самого начала, или когда один партнер так обидел другого, что ни о каком будущем и речи быть не может. Нет, мы имели в виду самый грустный случай из всех — когда вы понимаете, что просто не подходите друг другу, как бы ни была сильна любовь.

Проблема в том, что, как только вы расстаетесь, все исчезает и остается лишь то первое мгновение, когда вы полюбили друг друга. Все стрессы, тревоги, давление — все это уходит. Вы мигом забываете о лицемерии вашего любимого, его неудачах, о том, что он никогда вас по-настоящему не понимал. Вы расстались — жаловаться больше не на что. Остаются лишь воспоминания о том первом, чистом чувстве к другому человеку, и это, решили мы, полный отстой. Отсюда и мучения. Когда остается лишь чистая любовь, потеря кажется гораздо серьезнее — ведь вы теряете не человека, из-за которого когда-то там чувствовали себя в ловушке, ощущали себя обманутой или униженной. Нет, вы теряете именно того, в кого были влюблены когда-то, того, кто снился вам во сне и кого вы больше всего мечтали увидеть, когда просыпались. Того, кто казался самым родным и мог заменить вам мир.

И вы пытаетесь понять, почему же все кончилось, но ничего не понимаете. На каждое мгновение, подводившее нас к неминуемому краху, находится другое, которое кричит, что мы были созданы друг для друга, для вечной любви, пока смерть не разлучит нас. Пытаться понять, как такая чистая и прекрасная любовь погрязла в пучине непонимания, бессмысленно. Это все равно что пытаться понять, в чем смысл Святой Троицы или почему люди покупают книжку «Тайна»[39]. Мне понадобилось много времени и несколько дневников страдальческой писанины, чтобы осознать: это бессмысленно — и начать жить дальше.

И знаете что самое смешное? Я не уверена, о ком сейчас пишу — о Джоне или об Индре.

Возможно, об обоих.

В Нью-Йорке я прожила недолго. Меньше трех лет. Этого хватило, чтобы поначалу наладить прекрасную жизнь с Джоной, а потом дать ей развалиться, когда я наконец призналась самой себе, что не хочу за него замуж, не хочу жить в Нью-Йорке, да и вообще, жить такой жизнью, которую сама для себя никогда бы не выбрала. Мы расстались друзьями, пожелав друг другу счастья. Это было мило и грустно.

Я вернулась в Сиэтл и некоторое время жила у тетки. Вскоре я обнаружила, что каждый день проходит по одной и той же схеме: я читала книжки о несчастливой любви («Анна Каренина», «Мадам Бовари», «Пробуждение»[40] — все они предполагали, что, видимо, мне следует покончить с собой), а по вечерам сама наказывала себя за грехи. Все мои непрочитанные «Отче наш» и «Слава Отцу, Сыну и Святому Духу» изливались на бумагу. Я пыталась понять, что сделала не так и как снова вернуться к нормальной жизни. Я тысячи раз проигрывала в голове то утро, когда мы с Джоной попрощались, вспоминая, как мы говорили «до свидания» и «я люблю тебя», желали друг другу удачи. Тысячи раз я видела его, вспоминала, как странно сжались его плечи в тот день, когда он уходил.

Я называла себя эгоисткой за то, что думаю, будто счастье Джоны зависит от меня. Внушала себе, что все с ним будет в порядке, и со мной тоже, что мы оба заслуживаем отправиться на поиски своего счастья. Ведь именно это мы друг другу пообещали.

Но однажды вечером, сидя на террасе, я взглянула на чистые, свежие капли дождя и зеленые деревья родного города и, закурив, вспомнила, как на Бали мне хотелось сбросить свою жизнь с высокой скалы и посмотреть, как та разобьется на миллион мелких осколков. И вот сейчас я сделала это — и думаю: что за человек вообще мог пожелать себе такого? Неужели я действительно надеялась, что мне удастся уйти без потерь? Я вспомнила своих нью-йоркских друзей, ставших уже родными, подумала о том, как родителям, братьям, сестре теперь приходится ходить вокруг меня на цыпочках, чтобы не дай бог не упомянуть имя Джоны. Ох, сколько же во мне дерьма. Да я вся насквозь гнилая. Я курила, словно желая наказать себя за то, что дышу, пила кофе в количествах, способных вызвать бессонницу у быка, а потом не спала всю ночь, делая в дневнике такие записи:

Я ужасна.

Ужасна.

Я самый кошмарный и отстойный человек в мире.

Это наказание было не таким красивым, как сто «Аве Марий», но зато настоящим.

Закончив читать очередной роман, где порядок был наконец восстановлен после самоубийства главной героини, я поделилась с сестрой, и та сказала, что с нее довольно.

— Почитай что-нибудь другое, — выпалила она. — В наше время женщинам необязательно убивать себя из-за мужчин!