Заняться йогой в середине жизни — всё равно что раздобыть вдруг досье о себе, досье с информацией, без которой вполне можно было бы и обойтись. Информация начала поступать очень скоро, стоило только начать занятия. Как-то пасмурным январским днем наша группа человек из двадцати медленно, осторожно опускалась в позу верблюда, словно пловцы, входящие в ледяную воду.
Мы стояли на ковриках на коленях, стопы направлены назад. Смысл позы был в том, чтобы потянуться назад двумя руками и ухватиться за пятки, потом подать таз вперед, а грудную клетку вытолкнуть вверх. Со стороны было похоже на сцены из порнофильма, но я честно старалась.
Итак, я выполнила позу один раз. Завела руки за спину. Вытолкнула бедра вперед, надеясь, что грудь при этом взлетит вверх. Поясница сжалась. Я медленно поднялась, и это было еще страшнее, чем сама поза.
Я села на минутку и стала смотреть, как другие тянутся, выталкивают бедра и поднимают грудь. У них явно ничего не сжималось, во всяком случае, это не отражалось на их лицах. Да, эти ребята знали, что делают. Я опустилась в позу ребенка и почувствовала, что руки пахнут луком. Перед тем как бежать на йогу, я нафаршировала курицу и поставила ее в духовку. Курица была моим пропуском, разрешением уйти из дома. Оставила еду для Брюса и нашей годовалой дочки Люси — всё равно что себя. Синекдоха — часть, представляющая целое, парус, символизирующий флот. Корона — символ короля. Курица — символ домохозяйки и молодой мамы.
Вообще-то, мне не обязательно было это делать. Брюс хорошо готовил, прошел славную холостяцкую школу: спагетти с соусом из банки и так далее. Но я всё равно старалась. Запекла в духовке курицу — значит, я хорошая жена. Эта курица символизировала всё: любовь, заботу, опеку — полный набор в форме толстобокой несушки из экологического супермаркета. Уштрасана. Хм…
Попробую еще раз. Я медленно опустилась в позу, одновременно потянувшись грудной клеткой к потолку.
— Отпустите себя, — проговорила наша инструктор, Фрэн. — Выдыхайте в напряженные участки. Пусть ум освободится от повседневных забот. — Нашел ли Брюс вкусный хлеб, который я оставила на кухне? Хлеб — чтобы загладить чувство вины. Пусть жуют, пока я тут прохлаждаюсь, воображая, что в Индии. Надо было купить им индийских лепешек, что ли.
Вдруг в груди что-то затрепетало, и я перепугалась. Мне почудилось, будто что-то внутри меня сейчас лопнет.
Аккуратно поднявшись, я обратилась к Фрэн:
— Ммм… Фрэн? В этой позе у меня в груди возникает такое… странное ощущение, как будто струна вот-вот лопнет.
Фрэн тем временем поправляла кого-то в другом конце зала. Исправляя позу, она была похожа на добросовестную швею: на дюйм распустить здесь, тут разгладить шовчик, и всё будет как надо. Не хватало лишь булавок в зубах да сантиметра на шее. Не отвлекаясь и не глядя в мою сторону, она ответила:
— О, это страхи. Попробуй еще раз.
Страхи. А я и не знала, что они у меня есть.
Румяная, пухлая, покрытая пушком, наша малышка была как аппетитный персик. Только тяжелее, намного. Хотя я держала ее на диете из одного грудного молока, она тяжелела и тяжелела. Толстела от здоровой жизни.
У истории о том, как я кормила свою дочь, тупиковый конец. Малышка процветала, плавая в нескончаемых молочных реках нектара, предназначенного специально для нее. Когда ей исполнилось десять месяцев, мне стало казаться, что мы с ней весим одинаково. Я взваливала ее на колено, и она смотрела на меня с таким восторгом, а потом, несколько раз в день, присасывалась. Я же смотрела на нее с не меньшим восторгом, поражаясь тому, как легко способна удовлетворить другое существо. Она сосала грудь целеустремленно и счастливо.
Но была одна проблема. Держа ее на руках во время этих марафонов по вскармливанию, я ясно ощущала, что она сдавливает что-то очень важное внутри меня. Может, селезенку, а может, что-то еще. Я пыталась ложиться на бок, но малышка требовала так много молока, и кормления длились так долго, что это было невозможно. От молока она становилась такой… ээ… здоровенькой, что мне было всё труднее производить это молоко. (Тут и загвоздка.)
Теперь вспомните на минутку конец 1990-х. Кормление грудью, по крайней мере у нас в Сиэтле, тогда представляло собой странное сочетание хобби для энтузиастов и морального императива. Стоило отъехать на тридцать миль к северу, в пригороды, где жили двоюродные сестры мужа, и вы сплошь и рядом видели мамаш, затыкающих ротики своим младенцам бутылочками с искусственной смесью. Но в Сиэтле кормление из бутылочки позволялось лишь тем матерям, кто работал полный день, точнее, няням их детей, и даже в этом случае бутылочки были наполнены грудным молоком, сцеженным через молокоотсос. Отлучение от груди раньше года просто не практиковалось. И кто установил эти правила? Мы же сами. Мы были мамами, начитавшимися умных книжек. Мы каждую ерунду смотрели в «Википедии». Мы знали, например, такие факты: Американская ассоциация педиатров рекомендует оптимально год грудного кормления для правильного развития иммунитета и мозга ребенка. Для таких мам, как мы, «оптимально» означало «обязательно», а «год» — «несколько лет». Сиэтл конца 1990-х был городом, где мальцы подбегали к мамам на площадке подзаправки и, кинув в ответ «Спасибо, детка», неслись дальше играть в футбол.
