Язык звериных образов - [60]

Это предположение перекликается с более общим рассуждением М. П. Грязнова о том, что в истории культуры процессы интеграции и дифференциации чередуются, при этом последние основаны на желании развиваться применительно к особенностям окружения (природы, других народов и т. п.)^{330}.

Вполне возможно, что именно стремлением вписаться в современную окружающую обстановку продиктовано формирование новых языков, понятных носителям окружающих изобразительных традиций. Однако будем осторожны в подобного рода предположениях — ведь речь идет о языке-стиле, явлении сложном, живом и, разумеется, системном. Пока в нашем распоряжении набросок изобразительной системы только скифского звериного стиля, мы не можем утверждать что-либо с уверенностью, поскольку еще очень мало доказательств того, что языки локальных вариантов скифского звериного стиля были понятны тем традициям, с которыми вроде бы устанавливался контакт. Пример ахеменидских бутеролей в этом смысле достаточно поучителен, хотя и он сам по себе не дает оснований для больших обобщений, свидетельствуя лишь, что непонимание было возможно. Выяснить эти вопросы можно, только изучив локальные варианты скифского звериного стиля в системе культуры не степи, а цивилизаций, что выходит за рамки задач этой книги. Поэтому можно пока остановиться на осторожном предположении о попытках создать на основе скифского звериного стиля локальные изобразительные языки для общения с соседними изобразительными традициями. Впрочем, это предположение отчасти подтверждается хорошо известным фактом — усилением связей с соседями тех степных культур, в которых был распространен скифский звериный стиль.

Как уже говорилось, кочевники в принципе не могут жить совсем изолированно от оседлых народов — будь то высокоразвитые цивилизации или же культуры, не достигшие этой стадии развития^{331}. Контакты с земледельческими культурами могут ослабляться или усиливаться, а временами и ненадолго прерываться. Это зависит от процессов, протекающих внутри кочевого общества, и в целом соответствует пульсирующему ритму его развития. Наверное, попытки напрямую связать фазы развития кочевой экономики с прослеженными стадиями в истории скифского звериного стиля выглядели бы не очень оправданными, тем более что мы пока слишком мало знаем для этого. По и проходить мимо определенного их чередования, столь сходного с общим ритмом истории кочевников, и не пытаться хотя бы обратить внимание на их возможное взаимное соответствие было бы обидно. Тем более что для некоторых территорий уже сделаны определенные обобщения, которые можно использовать.

Исследовав социальные процессы в обществе причерноморских скифов, А. М. Хазанов пришел к выводу о тенденции у них в IV в. до н. э. к оседанию на землю^{332}. Это мнение подкрепляется предпринятым Н. А. Гаврилюк исследованием хозяйства степной Скифии, где утверждается, что в конце V–IV в. до н. э. чисто кочевое хозяйство превращается в полукочевое^{333}.

Таким образом, дли территории Скифского царства у нас есть основания предполагать, что тенденция к оседанию и соответственно возможность более стабильных связей с греческими городами, приведшая к значительной эллинизации культуры, могли способствовать поиску общего изобразительного языка с тем искусством, которое начало активно внедряться в скифскую культуру (предположение о «греко-варварском койнэ» имеется в статьях Н. А. Онайко)^{334}. По этой же причине появляются общие черты с фракийским искусством.

По другим же областям евразийской степи у нас пока нет данных, сопоставимых с теми, что получены для Северного Причерноморья. В работах С. И. Руденко, правда, говорится, что пазырыкские племена Алтая были не чистыми кочевниками, а вели полукочевое хозяйство^{335}, но там нет необходимого для наших целей анализа динамики изучаемого общества. Да и вообще вопросы истории экономики и культуры кочевых обществ совсем не просты: еще не выработана единая терминология, не разработана периодизация истории кочевников; поэтому, не занимаясь этим специально, едва ли следует интерпретировать выводы, полученные разными исследователями на разных территориях. Тем не менее выводы об общей основе происходивших по всей степи процессов развития искусства дают нам возможность в известной мере распространить предположение, сделанное на материале Северного Причерноморья, на всю степь. Такой шаг подкрепляется формулировкой «пазырыкско-чертомлыцкая фаза», предложенной М. П. Грязновым для характеристики культуры кочевников евразийских степей V–IV вв. до н. э.^{336}, — в основе ее лежат выводы о сходных формах вооружения, конского снаряжения и искусства (имеется в виду вычурная стилизация, распространенная по всей степи). Правда, М. П. Грязнов полагал, что эти общие явления соответствовали периоду непрерывного кочевания, но наши наблюдения позволяют предполагать иное.

Итак, общие процессы в основе локального многообразия, заимствованные черты для оформления собственного художественного языка — таким предстает скифский звериный стиль V–IV вв. до н. э. И в нем совершенно пе прослеживается тенденция к упадку. Поздние произведения звериного стиля могут нравиться или не нравиться, однако нельзя не признать в них внутреннюю логику — ту, которая отличала скифское искусство с самого начала его существования и законы которой, как мы пытались проследить, не утратили силы и в поздний период его жизни. Поэтому трудно признать справедливой саму постановку вопроса о причинах деградации звериного стиля. Ни тенденция к схематизации изображений, ни способность привлекать изобразительные средства из других традиций не могут свидетельствовать о деградации — скорее наоборот: они говорят о том, что перед нами живое, способное к дальнейшему развитию искусство. И думается, ни о «самоуничтожении», ни о пагубной роли греческого влияния как о причинах гибели звериного стиля говорить не приходится. Конец его предстает таким же внезапным, как и его появление, и исчезает он вместе с культурой, в которой существовал.