Язык звериных образов - [59]

Эти наблюдения, думается, подтверждают точку зрения П. Бернара на место египетских бутеролей в этой серии — они не исходные образцы, а провинциальные копии, выполненные по законам местной изобразительной традиции, и являются результатом переосмысления незнакомого сюжета.

Бутероли из могильника Деве-Гююк в Северной Сирии (см. рис. 26, 5) в отличие от египетских образцов не обнаруживают признаков переосмысления: это просто копии персепольских рельефов, по тщательности исполнения несколько уступающие оригиналам. Однако материал слишком малочислен, чтобы делать какие-либо обобщения о его локальных чертах. Еще меньше можно сказать о специфике изображений из Бактрин, откуда происходит пока всего одна бутероль (см. рис. 26, 9).

Итак, типологический ряд, казалось бы столь бесспорный, разрушился. На месте его оказалась менее упорядоченная группа предметов — зато она существует не сама по себе, а в определенном культурном контексте. Можно выделить три группы изображений: бутероли со свернувшимися хищниками в скифском зверином стиле, их измененные изображения на персепольских рельефах и провинциальные копии последних, выполненные в бронзе или кости. Наблюдаемые изменения определяются той призмой традиции, через которую воспринимается копируемый образец.

Хронология памятников вполне допускает такой путь развития. Персепольским рельефам первой половины V в. до н. э. предшествуют архаические изображения свернувшихся хищников в скифском зверином стиле. Датировки провинциальных вещей тоже ничему не противоречат: могильник Деве-Гююк относится к V в. до н. э.^{328}, а египетские костяные бутероли датируются П. Бернаром временем первого завоевания Египта персами, т. е. 524–404 гг. А датировка ножен из Бактрии рубежом VI–V вв. до н. э. основана на месте бутероли в том самом типологическом ряду, который, похоже, не существует. Предложенный путь трансформации изображений заставляет датировать эти ножны временем сразу после персепольских рельефов (копии изображений на рельефах, скорее всего, выполнены вскоре после их создания). Это не противоречит датировке V в. до н. э. ионийского орнамента(ов) на ножнах акинака^{329}.

Предложенная гипотеза выглядит правдоподобной еще и потому, что создание персепольских рельефов было событием достаточно значительным и не могло не вызвать определенный резонанс. Вдохновленные изображениями на рельефах дворцов, мастера стремились их скопировать и при этом иногда истолковывали их в соответствии с принципами привычной им изобразительной традиции.

Столь длинный экскурс за пределы искусства степи был предпринят не только потому, что описанная ситуация весьма занимательна. Перед нами весьма характерный пример контакта разных изобразительных традиций — в данном случае это скифская, античная и переднеазиатская — пример, показывающий, что не всегда их представители понимали друг друга, поскольку для понимания нужно знать язык условностей конкретной традиции.

Пример ахеменидских бутеролей продемонстрировал, что, несмотря на незнание чужого языка, традиции все равно общаются. Стремление к контактам столь велико, что опережает изучение языка, необходимого для этого.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Окидывая взглядом путь, пройденный звериным стилем, мы замечаем, что в нем все время прослеживается единая основа — та самая изобразительная система, которая все время привлекала наше внимание. В ранний период эта система предопределила общий облик искусства всей степи Евразии, а затем она же смогла отобрать те признаки в иных изобразительных традициях, которые придали неповторимую окраску разным локальным вариантам. В некотором смысле новый период в развитии звериного стиля сходен с эпохой его сложения: и тут и там происходит процесс «цитирования», отбора изобразительных средств из других традиций для того, чтобы выразить этими средствами свое содержание.

Таким образом, эпохи преимущественного «цитирования» разделены временем, когда звериный стиль не нуждался в чужих, заимствованных средствах. Впрочем, и различия между периодами заимствования тоже очевидны. Если в эпоху сложения звериного стиля перенимались самые разные изображения животных, созданные на основе различных принципов и не имевшие между собой ничего общего, то в V–IV вв. до н. э. все происходит по-другому. Что бы ни заимствовалось — отдельные признаки изображений, образы или же композиции из фигур животных, — в любом случае происходит строгий отбор в соответствии с законами уже существующей изобразительной традиции. Неоднократно использованный в книге образ цитаты позволяет видеть между этими двумя периодами разницу, подобную той, которая существует между цитатами в речи необразованного человека и образованного, при том что оба достаточно хорошо знают, что им надо сказать. И в том и в другом случае речь доходит до слушателя, но построена она по-разному: цитаты могут быть громоздкими и плохо связанными между собой или же могут легко вплетаться в авторскую речь, расставляя в ней необходимые акценты и делая сказанное более ясным и выразительным.

Должны быть разными и причины цитирования в первый и второй периоды. Нами уже выяснено, что первоначально «цитаты» применялись из-за неумения выразиться иначе и в дальнейшем послужили основой для создания собственного языка. Может быть, этот язык почему-либо стал непригоден и понадобился новый? Но если бы это было так, едва ли мы смогли бы с легкостью проследить те же принципы изобразительной системы в зверином стиле V–IV вв. до н. э. Видимо, в это время шел процесс не создания нового языка, а развития уже существующего, разветвления его на «диалекты». Те, кто пользовался новыми языками, хорошо понимали язык другой области, но зачем-то им был нужен еще и особый, собственный язык. Такие «диалекты» хоть и создавались на единой основе, но включали и иноязычные элементы. Такое явление, скорее всего, объясняется тем, что скифский звериный стиль стремился к контактам с соседними изобразительными традициями.