Яйцо птицы Сирин - [40]

Как описать открывшуюся картину? На лавке, спиной к печке сидел Богдан Боронбош, отпетый волжский головорез. Его профиль на фоне окна казался черным. Но несообразность этого профиля бросалась в глаза без всяких мелких подробностей. Закинутая к печной трубе голова была неузнаваема. На том месте, где у Богдана в незапамятные времена располагался нос и где уже 15 лет друзья и враги наблюдали грозную плоскость, теперь торчал огромный нарост, какой-то невероятный шнобель.

Порфирий снова зарядил креститься, освободил из складок черного кафтана маслянную лампадку. В ее неровном свете нарост приподнялся, вспыхнул цветным переливом, затрепетал сотней искристых звездочек. Птица Сирин подняла голову и с любопытством осматривала пришельцев. Она улыбнулась им кожистыми складками основания клюва и плавным движением крыла указала на лавку у противоположной стены. Порфирий выронил лампаду.

Птица запела. Сначала это был протяжный, высокий свист, потом к нему добавились клекот и соловьиное пощелкиванье, как если бы целая роща пыталась хором выводить единую трель. Но было в чудном голосе и еще что-то: женские вздохи и тягучие человеческие ноты; они выстраивались в осмысленный ряд, песня повышалась в тональности и спадала до интимного стона. Потом снова взлетала скрипкой и падала домрой. По ходу пения Птица посматривала то на одного слушателя, то на другого, будто ожидала реакции на свое новое произведение.

Наконец пение стихло. Дверь в избу приоткрылась сквозняком, Сирин снова прильнула к лысой голове Богдана, обхватила ее крыльями и застыла. В свете, идущем из двери, было видно, что Птица сидит на «носовом платке» казака, вцепившись в него лапками. И еще мы увидели, что из-под повязки по щекам разбойника скользят переливчатые, искристые капли...

Глава 25 1583 Искер Набережная дума

Когда Ермаку приходила охота думать, он не к бесам, естественно, обращался, но и не к Богу. Казак выходил на берег Иртыша и здесь бродил или стоял «объятый думой». Река сибирская напоминала ему родной Дон и двоюродную Волгу. Если зажмуриться на прибрежную растительность, низковатое небо, не слишком здоровый среднегодовой климат, очень похоже получалось.

Набережная дума Ермака обычно касалась отдаленных перспектив, потому что дела ближайшие обсуждались в Малом Кругу атаманов, а среднесрочные — на Большом Кругу, среди всех, имеющих право голоса. Включая «немцев».

Если бы дело происходило сорока десятилетиями позже, основным мотивом Ермошкиных дум была бы музыка к песне «Наш паровоз вперед лети, в Коммуне остановка», ее бы он насвистывал под нос. Но по незнанию силы пара, «воровской атаманушка» мычал что-то неразборчивое, тягучее, донское. Никак не похожее на разухабистый «Паровоз» или фокстротную «Мурку».

Вот примерные слова к его мотиву.

Зачем мы здесь оказались?

А затем, что вольному человеку на Руси великой места нет.

Так мы же воры?

А потому мы и воры, что нас неправедным судом судили. Мы воры не природные, а оглашенные. Нас ворами огласили.

Да кто ж такой могучий обидел нас, сильных и смелых?

А не могучий, а хилый и хитрый, — вор природный, клещ чернильный, дьячок бесовской, боярин алчный, атаман купленный. Он проворен и лих, всегда раньше честного и доброго поспевает — хоть царю совет подать, хоть самому в цари выскочить.

Так он и сюда поспеет?

Поспеет, если мы его не остановим, прошлой жизнью ученые.

Да с кем же ты его остановишь, когда от трех третей казаков осталась треть добрых, да треть худых?

А есть со мною три богатыря — троица верная. Один богатырь — Камень уральский, другой богатырь — люд сибирский, третий богатырь — воля казачья. Отец, сын и дух святой.

Кроме вопросов, которые Ермак сам себе задавал, и на которые сам же отвечал, еще сидели в нем детские воспоминания о старой казачьей жизни. Времена детства всем нам помнятся светлыми, добрыми, чистыми. Вот Ермаку и казалось, что для светлоты и чистоты только и нужно: делать хорошо, и не делать плохо, установить честной порядок и железной рукавицей его удерживать.

Ермак вполне системно формулировал причины и следствия «справедливой» казачьей жизни. Вот некоторые из них.

Отчего мы ушли в казаки?

От рабства крестьянского, от дури поповской, от неправды судейской.

Куда мы ушли?

На волю вольную, на пустые земли. И земли эти делить не стали, владели ими сообща. Монастырей не плодили, церквей не строили, в Бога верили не казенного, дворцового да церковного, а в своего — Небесного. Молились, венчались и прощались под вербой и под Небом, а не под крышею. Судов не заводили, — судили сами. Царства-боярства не держали, — атаманов всем миром выбирали и провожали. И атаманы — цари-бояре наши — первыми в бой шли. А то какой же ты «БОЯрин», когда ты БОЯ не видывал, за спины прятался?

И куда это все подевалося?

Корысть атаманская изъела. Не уследили за начальниками. Стала их Москва подкупать да жаловать. Вот и кончились наши выборы.

Но жили-то мы не мирно, опасно, неудобно. Бабы к нам в станицы не спешили, приходилось их без сватовства брать?

А потому и не мирно, что мира вокруг не было. Снизу турок да татарин, сверху царь да боярин, с боков ногаи да царские холуи. А если окружить себя реками великими, стенами высокими, людьми добрыми, болотами непролазными, лесами непроторными, то жить можно!