Ястребиная бухта, или Приключения Вероники - [6]

— Лежи, я принесу настойку и вату. И голову надо посмотреть, у тебя, кажется, ухо поранено.

— Ухо, — вслед ей задумчиво сказала гостья. И вдруг снова засмеялась, всхлипывая.

— Ухо! Он меня укусил. Вот падла. Зубами прям! Ненавижу! Вернувшись, Ника снова присела на диван, крепко смочила большой кусок ваты коричневой настойкой софоры и, положив белую ногу к себе на колени, протерла холодную кожу от икры до кончиков пальцев. То же сделала и с другой. Быстро натянула хлопчатобумажные носки и укутала ноги шубой. Гостья вздохнула, вытягиваясь и держа у лица воротник такими же яркими ногтями.

— Ухо…

— Голову поверни. Не бойся, я осторожно.

— А ты что тут, одна совсем? Ой… На маленьком ухе, чуть выше мочки свежий темный шрам точил кровь вперемешку с сукровицей. Ника свежей ваткой прижала ссадину и, откопав чужую руку, приложила ее, показывая, как прижимать.

— Держи сама. Волосы запачкала.

— Ты одна? — требовательно повторила гостья. Ника нахмурилась. Когда та в первый раз захихикала, что-то мелькнуло такое в страдающем перепуганном лице, что не понравилось Нике. Но после сразу ушло, оставив снова лишь страх, потерянность и ожидание боли. И сейчас на диване лежала, все еще сотрясаясь крупной дрожью, просто насмерть испуганная девчонка, ну ладно — молодая женщина, наверное, лет двадцати трех, может, пяти. И только эти требовательные вопросы снова насторожили Нику. Будто почуяв эту настороженность, гостья откинулась на подушку, закрывая серые блестящие глаза и держа ватку на ухе. Сказала хрипло:

— Прости. Мелю, не знаю что. От страха. Думала — умру. Думала — пусто тут.

— Ты же говорила — свет, в окне свет.

— Врала. Чтоб открыли, если кто прячется. Я… я расскажу сейчас… Ника встала.

— Лежи лучше. Я чаю сделаю, с травой. Поспишь и согреешься.

— Ласочка, — пробубнила из-под воротника гостья, — меня звать Ласочка. Кивнув, Ника ушла к печке. У нее тоже дрожали руки, но страх уходил, и она, хлопоча вокруг пострадавшей, о нем совсем уже забыла.

Подбросила угля, поставила на плиту старый заслуженный чайник. Уйдя в спальню, сняла со стенки полотняный мешочек с сушеной травой и, положив горсть в ковшик, встала, дожидаясь, когда вода закипит. За спиной было тихо, снова затикали часы, и Ника вспомнила о Фотии и Марьяне. Сердце сжалось от тяжелого беспокойства. Она быстро ушла в угол, снова сняла с телефона трубку. Там стояла все та же мертвая тишина, и краем глаза поймав пристальный взгляд Ласочки, Ника положила трубку на рычаг даже с облегчением.

— О! — сказала больная, когда в ковшике зашипел кипяток и запах лета наполнил комнату, — класс! Это пить?

— И пить можно, и купаться. И умываться. Ника подождала, когда Ласочка, морщась, усядется повыше, подала ей большую чашку, полную темного отвара.

— Сколько сможешь, столько и пей. Ты как сюда попала? Та гулко глотала, останавливалась, пережидая, когда горячая жидкость протечет в желудок и снова глотала, блаженно отдуваясь.

Белые волосы висели сосульками, с одного боку слиплись от уже потемневшей крови.

— Мы в гостях были. В Низовом. Беляш сказал, да поехали-поехали, будет весело. Подночуем у кореша. У него кабак в Южаке, а тут значит мамка-папка, хозяйство. Обещал Беляшу окорок копченый. О-ох, как хорошо. Слушай, а вина нету? Сюда вина бы. Ника ушла к окну, пошарила за стеклянной дверцей серванта, и вернулась, откупоривая початую бутылку.

— О-о, — Ласочка подставила чашку, — немножко, чтоб не остыло. По комнате метнулся сладкий тревожный запах вишни и винограда.

— Супер! — в три глотка допив темную, сильно пахнущую смесь, Ласочка сунула чашку Нике и откинулась на подушку, закрывая глаза.

Потянула ту за свитер неожиданно цепкой рукой.

— Посиди. Тут вот. Пока я расскажу. Рука цеплялась за подол, и Ника вдруг подумала со странной нежностью, вот так сама она тянет вечно Фотия, трогает за рукав, чтоб не отпустить от себя. Он смеется, довольный. А сейчас эта белая худышка держит ее, чтоб была рядом. Ника села, и Ласочка тут же свернулась вокруг нее, прижимая к бедру согнутые колени, а голову кладя рядом с другим бедром.

Вздохнула успокоенно.

— Вот. Ты такая теплая.

— И что там, у кореша? — Нике вдруг захотелось погладить блестящие на макушке волосы, по которым бежал желтый блик от лампы под абажуром.

— А ты, может, знаешь его? Турончик кликуха.

— Нет. Я в деревне никого не знаю. Мы все время тут. Дела.

— А я знаю. Мне про вас Токай рассказывал.

— Кто? Белая голова приподнялась, поворачиваясь, на Нику уставился удивленный серый глаз:

— Токай, Макс. Ты что, Макса не знаешь? Ну, вы ребята даете… Она снова положила голову, почти упираясь носом в Никино бедро.

Одной рукой держа на ухе ватку, другой поелозила под шубой и обхватила хозяйку за талию.

— Ладно, проехали. Посидели мы хорошо. Сначала. У папки Турона винишко нормальное такое, не шмурдяк. Турончик нам бильярдную открыл свою. А когда поднажрались уже все, Сека стал его сеструху снимать.

Сопливая совсем, ей, наверное, шестнадцать. Я говорю, ты совсем дурак, что ли? Хочешь, чтоб тебя повязали? Ну и Турончик вступится, все же сеструха. А он та пошла ты. Мне, прикинь! Она помолчала выжидательно, но Ника молчала тоже, не зная, как к рассказу отнестись. Давно уже не сталкивалась она вот с этим. Еще с дискотечных своих времен, ну и позже, когда вдруг в городе к Никасу подходили его бывшие дружки. Тогда, стоя в стороне (Никас ее никогда им не представлял и не знакомил), она слышала краем уха новости, которые рассказывались примерно так же.