Ястребиная бухта, или Приключения Вероники - [30]

— Ты-то?

— Да. Улыбка превратилась в саркастическую усмешку.

— Нет, — сказала Марьяна.

— Как хочешь! — Ника встала и пошла в коридор. Прикрывая двери, услышала злой Марьянин голос:

— Городская, вся чистенькая. Какое тебе дело-то, что у меня! Ника снова распахнула дверь.

— Такое! Я человек, и ты человек. Может, еще начнем бедками меряться? Если не позволишь себе помогать, так и помрешь в тоске.

Ах, я несчастная! Мы все тебя любим. А ты как волк в лесу. Строевым шагом подошла и снова села, изо всех сил хмуря брови и делая возмущенное лицо.

— Вот я и говорю, — с горьким удовлетворением отозвалась Марьяна, упорно глядя в сторону окна, — только и можешь, что упрекать. Пилить все умеют. Ника тихонько прислонилась к худенькому плечу.

— Ну что ты. Да разве я пилю? Ты бы слышала, как я Фотия… Вот там да, пилю, как циркулярка. Марьяша, да ты что? Та плакала, содрогаясь плечиками и опустив на колени руки. Слезы бежали из глаз, нос покраснел. Ника зашарила по карманам, дернула подол и, поднимая угол рубашки, стала вытирать девочке мокрую щеку.

— Уйди, — пробубнила Марьяна, впрочем, не вырываясь, все так же бессильно держа руки с полураскрытыми ладонями на коленках, — ты так не жила, как я, у нас в доме, там хлам один, батя совсем умом поехал, на пляже собирает, тащит, уже ходить негде. А мать только плачет. Пока вместе не сядут бухать. Тогда дерутся. Ненавижу.

— Я понимаю.

— Да куда уж.

— Но ты же с нами, Марьяш, тут твой дом. А летом номер, маленький, но ведь твой совсем. Давай попросим Фотия, пусть он будет совсем своя комната, только твоя, а? Картинки повесишь всякие. Будешь жить. Ника с тоской подумала — не то говорит, они ведь с Пашкой себе комнату делали, на двоих. Планы строили. И про Женьку тоже нельзя было, она ж аборт делала, тема больная.

— Не понимаешь ты, — в голосе Марьяны была одна безысходность, — нельзя мне тут. Вот гипс сниму и домой, там буду.

— Не понимаю, — расстроилась Ника, — Женьке нельзя, тебе нельзя.

Так говоришь, будто завтра пожар тут или землетрясение. А нам хоть можно? Ну, злишься ты на Пашку, и я городская чистенькая, а Фотий?

Если проблемы, расскажи, в чем дело? Вместе подумаем. Смуглые руки приподнялись, сцепляясь пальцами, и снова расцепляясь, мяли и щипали друг друга. Ника ждала, затаив дыхание, понукая мысленно — ну давай, начни. В коридоре яростно затарахтел телефон, и руки снова упали на колени, опустилось лицо, обрамленное толстыми черными косами.

— Да ну его, — сказала Ника, — пусть звонит. Но у крыльца затенькал звонок, захлопали еле слышно ворота, в шуме ветра послышались мужские голоса.

— Иди, приехали вот, — сипло сказала Марьяна, — и кашу поставь, пусть варится. Ника встала. Марьяна подождала, когда та выйдет и в спину снова попросила:

— Не вези пацана, Вероника, пожалуйста.

Фотий вкусно пах ветром, морозцем и бензином, топтался в прихожей, снимая тяжелые ботинки, облапил Нику, привычно целуя в макушку и через ее голову переговариваясь с Пашкой, сказал:

— Через пару дней оттепель. Все развезет. Что решила?

— Поеду, — вздохнула Ника, — печку опять же…

— Отвезем, да. Завтра и поедем тогда. Паша, я верно, переночую, вернусь в обед. Вы уж тут…

— Да хорошо, хорошо! — недовольно отозвался Пашка и прошлепал в гостиную, откуда сразу же замурлыкал включенный телевизор. В кухне Марьяна громыхнула кастрюлей. Фотий ухмыльнулся, но встретил Никин взгляд и вопросительно поднял брови. Она, вешая его куртку, пожала плечами и отрицательно качнула головой.

Ужинали молча, изредка перекидываясь дежурными словами. И после ужина Пашка снова ушел в гостиную, закрыв за собой дверь. Ника помогла Марьяне с посудой, пока Фотий курил, просматривая привезенные газеты и сводя светлые брови над размытыми фотографиями и черными жирными заголовками. Снежок неутомимо скребся в стекло, царапался, будто просил, чтоб впустили. Мирно гудела жаркая печка. Так хорошо, подумала Ника, вешая полотенце, тепло. И так плохо без смешных пикировок, вечерних рассказов и громкого смеха. Так хочется, чтоб все вернулось обратно. Но не возвращается. И потому еще сильнее хочется к Женьке, поспорить с мамой, потрепаться с Васькой и Тиной.

Вот только отрываться от Фотия, как всегда во время ее зимних поездок домой — ужасно и совершенно невозможно.

— Не дом, а какие-то похороны, — сказал Фотий, когда лежали, обнявшись, и смотрели в белесое окно, полное черных теней, — пора уже как-то все преодолевать, а, Ника-Вероника? Чего шмыгаешь? Чего грудь вздымаешь?

— Я когда ехала, помнишь, в Жданов, а ты все время мне попадался, я тебя боялась. Думала, ну чисто медведь, суровый такой. А тебе тоже плохо, без светлого, да?

— Я потому тебя и заметил. Ты вся светилась. А сейчас тоже приуныла. Что мне с вами делать-то?

— Я скучаю.

— По сыну?

— По тебе скучаю. Он засмеялся, покачивая ее голову на своей груди.

— Я тут. А если совсем будет невмоготу, звони, сразу приеду.

Глава 8

Тина сидела красиво, как на картинке. Стройная нога в тугом чулке вытянута чуть вперед, а вторая — пряменько у ножки стула. Бедра обтянуты узкой юбкой, в вырезе темно-синей блузки — ложбинка с золотой цепочкой. Рыжие волосы убраны со лба пышной волной. Ника скрестила ноги под стулом и поежилась. При взгляде на поблескивающие колени подруги стало еще холоднее. В большом полупустом ресторанном зале гулко отдавались шаги, скрежет стульев, кашель и разрозненные разговоры. Иногда кто-то смеялся, но смех угасал, будто озябнув и сворачиваясь в невидный клубочек. На пустой эстраде щелкнуло, взвыло, из черных высоких колонок запела жаркая бразильянка, покачивая прохладный воздух непонятными словами. Ника вытянула шею — за одной из колонок торчал неприметный паренек, крутил ручки на магнитофоне. Из-за столиков выбирались люди, покручивая бедрами, шествовали на танцпол, прихватывали друг друга за бока.