Ястребиная бухта, или Приключения Вероники - [19]

Или ночью они не договорились, что верят друг другу? Она встряхнула свитер и медленно, с каждым движением уставая все больше, надела его, одергивая подол. Сейчас Ласочка два часа положит на то, чтоб Ника увидела — как именно они будут ехать в машине. — Три часа вместе. Три часа она будет морочить ему голову своим невинным видом и нежным взглядом. И не успеет Фотий опомниться, как не успела она ночью, когда голая Ласочка прижималась к ней горячим быстрым телом, и казалось — да такие пустяки, все можно с ней, такой легонькой, такой беспроблемной. Наверное, так же думал нынешней ночью Пашка, когда она забрала его к себе, сама. Наверняка сама. Поймала пару его мужских восхищенных взглядов и — сделала. Чтоб после скорчить невинную рожицу — я не виновата, он сам. Все они сами. Вынося к мусорному баку ведро, Ника изо всех сил старалась не смотреть в сторону технического ангара, куда Фотий увел Ласочку. Но высыпая мусор, все же оглянулась. И увидев черную распахнутую дверь, ничего не увидела в сумраке внутри. Они сейчас там. Очень красивая блондинка в белой курточке, черных джинсах и стильных замшевых сапожках. И ее муж, как она сказала — такой седой мачо, с мускулами. Закусывая губу, быстро пошла обратно, резко встряхивая головой, топая рабочими сапогами и криво улыбаясь. Бабушка Никиша… В коридоре задержалась у полуоткрытой двери в гостиную. Уставилась на Пашкину спину. Тот прилип к окну, пытаясь разглядеть левую часть двора.

— Что не идешь отцу помогать? — звенящим голосом спросила. Тот, отскочив, опустил голову, ухо налилось багровой краской. И этот туда же, — Ника сунула ведро в угол, застегнула куртку и вышла. Спустилась с крыльца и пошла к воротам, не глядя на ангар, откуда доносился серебристый Ласочкин смех.

Никто не окликнул и не побежал следом, когда она, постояв секунду, отвернулась от спуска к пляжу и пошла над обрывом, выходя на широкую тропу, ведущую к дальним скалам. Море сверкало, и по серой синеве плыли медленные тени облаков.

Иногда сливались, затемняя воду, и солнце, прорываясь через дыры, зажигало на темном олове белые пятна. Степь, пегая и хмурая, какой всегда бывает она в мертвое предвесеннее время, пятналась мокрыми участками, но под тощими кустиками полыни светились остатки нестаявшего снежка, и у Ники от холода зачесались уши. Шапку опять забыла, подумала, накидывая капюшон и стягивая на шее шнурок, так что лоб весь скрылся под неровно собранной тканью. Шла быстро, иногда нагибалась, чтоб сорвать сухую веточку полыни и, растерев пальцами, поднести к холодному носу. Сладкий немного пыльный запах успокаивал, говоря о том, что в мире, кроме Ласочки, есть еще много всего. Есть эти великолепные пятна, что солнце кладет на воду, мерный шум волн внизу. Запах полыни и чабреца. Черточки черных птиц над травой и белых — над морем. Есть их с Фотием тайная бухта. Как хорошо, что она, болтая, не стала рассказывать Ласочке, где она находится и что для Ники значит. Впереди серые скалы, испятнанные желтыми кляксами лишайника, поднимались, будто море встало на дыбы, пытаясь забраться в степь, окаменело, и теперь вечно будет стекать обратно. И не сумеет. Не оглядываясь, Ника обошла высокий камень, вросший в степь, ступила на узкую тропку, что виляла между обломками древних скал. И через десять минут зигзагов и поворотов стала спускаться к тайной тропе. Задержалась на миг, надеясь услышать за спиной сердитые крики. Но ветер мирно гудел, кликали чайки обиженно и требовательно.

— Я ему верю, — сказала Ника вслух, и голос, метнувшись, убежал куда-то в изгибы камней, — меня там нет, но ничего не случится. На тропке лежал снежок, а под ним было мокро. Натянув перчатки, выкопанные из кармана, она почти съезжала, мысленно заклиная вселенную, ну пусть так и будет, пусть там ничего не случится. А если бы она осталась, то ходила бы следом, выставляя себя на посмешище, устроила бы Фотию скандал, а он бы не понял и обиделся.

Или еще хуже — понял бы. И это унизительно. Для обоих.

— Сейчас я тоже хороша, — шептала Ника, съезжая по сырой глине на корточках, — убежала, ах какая цаца. Спрыгнула с камня, хватаясь рукой за выступ.

— Я ж не железная. Ну не могу.

— Не могу! — крикнула, становясь на песок, и бухта ответила эхом. Выворачивая рыхлый песок подошвами, Ника пошла к воде. Тут можно было кричать, сколько угодно. Они так и делали. Кричали просто так, а еще — когда любились. Можно покричать и сейчас, вдруг ей станет легче. Она встала посередине полукруглого изгиба, обрамленного серыми скалами, и растерянно огляделась. Почему жизнь всегда такая нелегкая штука? Почему одна проблема решается, а на ее место тут же приходит другая? Да-да, скучно было бы, без проблем, но может, ну его — веселье. Может, надо иногда жить, окунаясь в радостную скуку, когда все хорошо? Вода выкладывала к ее ногам полукружия пены, утаскивала обратно, выносила следующие, и они ложились рядом, плетя исчезающие узоры. Кричать не хотелось. Видно в этой бухте кричит только их счастье. Ника присела и, стащив перчатки, окунула руки в обманчиво теплую воду. Через минуту руки покраснели, вода оказалась стылой, как жидкий лед. Ника поднялась, оглядываясь. Выбившаяся из-под капюшона прядь щекотала скулу, лезла в глаз. Море смотрело на нее — под ногами снизу, дальше — лицом к лицу, а горизонт казался выше ее головы. Скалы смотрели на нее, кажется, чуть качая неровными головами. Песок таращился миллионами крошечных глазок. И трава, чиркая бледный воздух сухими макушками, тоже смотрела, клонясь с обрыва. Ника засмеялась. Оно все такое! Такое вечное, уверенное, и — живое. Красивое платье с тугими чулками — это прекрасно, это женское. Но то, что тут — оно больше. И сейчас между этим большим и маленькой Никой нет ничего.