Ястребиная бухта, или Приключения Вероники - [14]

— Все! Я их, знаешь, сколько перевидала? Да хоть тыщу раз семейный, а как надо улыбнешься и готов. Ну, ломаются некоторые, но недолго, уж поверь. А главное, — она уставила вверх вилку с ломтиком перца, — мне же ничего не надо, замуж не тяну, вот слюни и роняют, понимают, будет отличный такой секс, а после можно к своей каракатице.

— Знаешь, — задумчиво сказала Ника, немного злясь на Ласочкину философию, — ты вот нас назвала ненормальными, а сама — такая же.

Вроде говоришь всякие циничные вещи, а потом, хлоп — я для своего удовольствия делаю.

— Да? Ласочка жевала, обдумывая новый угол зрения.

— Слушай, похоже, так. Ты умная. То-то я повелась, я люблю умных.

— В постель укладывать?

— Ну да! Сразу вроде породнились, получается. И она спохватилась, покаянно глядя на собеседницу:

— Я насчет мужей, ты не думай, я не про тебя. И не про твоего этого Фотия.

— Да мне все равно, — отмахнулась Ника, — говори, что хочешь.

Фотий не по этим делам.

— Ой-ой-ой, — Ласочка сморщила носик, доела кашу и облизала вилку, — ну-ну-ну, бе-бе-бе! Ника засмеялась. Спасенная гостья плела всякий бред, довольно обидный для Ники, но была при этом такой очаровательной и непосредственной, что сердиться на нее было невозможно. Именно такой с детства мечтала быть сама Ника — никогда никого не дичиться, быть контактной и легкой, не краснеть, маясь от неловко сказанного слова, и вот — есть с аппетитом в гостях, не думая, куда девать руки-ноги и как прожевать неудобный кусок. И никогда у нее так не получалось.

Разве что после нескольких выпитых рюмок спиртного. Но это не считается. Перемыв посуду, они снова вышли, жмурясь от яркого света. Ника то начинала беспокоиться за Марьяну, то слегка озлясь, мысленно приказывала себе — оставь, успеется. Пока не вернулся Фотий, болтай и улыбайся, общаясь с очаровательной белоснежкой. После уже вряд ли будет так хорошо и неожиданно покойно.

— А на море успеем, Никиша? Еще пара часов у нас? Ника подумала и кивнула.

— Пошли. Пляж покажу.

Заперев ворота, на всякий случай воткнула в скважину короткую записку, и вдвоем спустились по извилистой тропе к шумящему морю, где на песке торчали голые остовы летних навесов. Бродили по кромке воды, наступая на шипящие пенки, смотрели, как сверкает вода, странно после тихого полуночного штиля снова покрытая полосами волн. Ласочка все скидывала большой капюшон, и Ника, притворно хмурясь, снова нахлобучивала его на белые волосы.

— Продует!

— Что?

— Пришел марток, надевай трое порток!

— Смешно!

— Ага. Бабкина поговорка. Выпрямляясь, и отбрасывая мокрую ветку, а вода около ног с шипением слизывала написанные на песке имена ЛАСОЧКА НИКА, гостья повернулась к скалам, что отгораживали ряд маленьких бухточек от основной. Вдруг схватила Нику за рукав.

— Смотри! За камнями. Ника щурясь, поглядела на иззубренный край под нестерпимо синим небом. Нахмурилась. В разломе меж двух узких скал торчала мягким черным силуэтом голова, будто в наброшенном капюшоне — издалека и против света было не разглядеть. Хорошее настроение внезапно испарилось, под ложечкой противно заныло.

— Это кто? — Ласочка стояла рядом, и вместе они, задрав головы, глядели, как пошевелившись, голова скрылась за каменной грядой.

— Не знаю. Пойдем, скоро наши приедут. По тропе поднимались след в след, море стихало за спинами.

— Как не знаешь? — спросила сзади Ласочка, — какое-то чучело бродит, подглядывает, а ты не знаешь? А Фома твой? Тоже не знает? Ника пожала плечами. У ворот, выковыривая записку, сказала:

— Я его видела раз пять. Уже после лета. Сперва думала, ну рыбак, они сверху в бинокль ставники смотрят. Но в бухте нет ставников, только рядом с Низовым, а этот тут торчит. Я сначала даже не задумалась, вокруг же люди еще были. А после, я как-то пошла в нашу бухту. И он тоже там был, сверху.

— Онанист, может? — деловито спросила Ласочка, поднимаясь на крыльцо.

— Не знаю. И потом, я посмотрю, и он сразу хлоп и исчез. Я не хотела говорить Фотию, чего зря волновать.

— Угу, зря. А он возьмет тебя и пристрелит. Пока одна тут лазишь. Ника расстроилась. Такой исход ей в голову не приходил. Ласочка скинула сапоги и кутку, проследовала в гостиную и повалилась на диван, раскидывая ноги и руки.

— Устала я что-то. Давай винища треснем?

— Давай за обедом?

— За обедом само собой. Тащи бутылку, ну чего, по стаканчику накатим. Ника машинально открыла сервант, раздумывая о черном незнакомце. И в самом деле, чего ему тут надо? Пока она была с Фотием, или с Марьяной, то выбрасывала из головы легко, ну мало ли — пастух, или грибник какой приблудился. И вот в первый раз подумалось после слов гостьи, может, и правда, следит за кем из них? За ней. Или Марьяной.

Фу… Ставя на плюшевую скатерть стаканчики, внезапно подумала о другом, и, оглядев комнату, спросила:

— А фотка вчерашняя, что ты брала в кладовке, не помнишь, куда я ее? Вроде взяла у тебя. Ласочка медленно выпила вино, налила себе снова и устроилась на диване с ногами.

— С этой вашей черномазой? Не знаю где. Чин-чин.

— Чин-чин… Пока Ласочка валялась, дразня Степана опущенной к полу рукой, Ника забрала стаканы и унесла в кухню. Вымыв, с легко кружащейся головой, качнулась, уронив полотенце, и поднимая, удивленно уставилась на цветной обрывок на металлическом листе, прибитом к полу у печки. На узкой глянцевой полоске был виден кусочек загорелой марьяниной руки в белых брызгах. Ника повертела полоску в руках, все больше недоумевая. Порван и выброшен в печку. Сгорел. А краешек упал и остался.