Яркие огни, большой город - [3]

— Невоздержанность,— говоришь ты, перехватывая мелодию.

— Нейролептики.

— Навеселе. Неуравновешенный. Ненасытный.

— Наказуемый.

— Необузданный.

— А еще на С,— говорит она.— Сочный и сладкий.

— Слабосильный.

— Секс.

— Сенситивный.

— А что это значит?

— Злоебучий.

— О,— говорит она, метнув из-за плеча лукавый, оценивающий взгляд.

Ее глаза затухают, явно напоминая закрывшуюся дверь ванной с матовым стеклом. Ты видишь: игра окончена, хотя и не догадываешься, какое именно правило ты нарушил. Возможно, ей не понравился твой лексикон. Чистюля. Она оглядывает танцевальный зал, видимо, в поисках мужчины с подходящей лексикой. А у тебя есть в запасе еще целая куча слов: нормализация, например. Несчастный и неблагополучный; сгинувший и скисший. И ты не станешь всерьез жалеть об этой девице, полагающей, что наваждение и невролог — лучшие слова в том языке, на котором изъяснялись еще король Лир и король Яков Первый. Но так хочется, чтобы рядом кто-то был, слышать звук человеческого голоса... Ты предвидишь, что беспощадный рассвет сулит тебе немало мучений. Например, отвратительную полудрему, когда в черепушке словно чадит сальная коптилка.

Девица машет рукой, исчезая в толпе. Другой девушки, по ошибке забредшей в это паршивое местечко, тут не найти. Нет и Тэда Аллагэша. Боливийцы бунтуют. Ты не можешь заглушить их коварные голоса.

Вышел на утреннюю улицу, самочувствие — хуже некуда. Ослепительный свет— словно материнский упрек. Тротуар безжалостно сверкает. Обзор великолепный. Большие магазины в центре города стоят безмятежные и притихшие в косых лучах утреннего солнца. Едет такси из северной части города, ты машешь ему рукой, но вдруг вспоминаешь, что у тебя нет денег. Такси останавливается.

Ты подваливаешь и наклоняешься к окошку:

— Пожалуй, я лучше пройдусь.

— Козел.— Таксист окидывает тебя презрительным взглядом.

Прикрывая глаза ладонью, плетешься пешком. Город еще спит, но на Гудзон-стрит гремят грузовики — они везут продукты. Ты поворачиваешь на восток. На Седьмой авеню пожилая женщина в бигуди выгуливает немецкую овчарку. Собака обнюхивает трещины в тротуаре, но когда ты приближаешься, застывает в настороженно-угрожающей стойке. Женщина смотрит на тебя, словно ты какое-то чудище, которое вылезло из морской пучины и ползет, оставляя за собой след из ила и тины. Овчарка нетерпеливо рычит на всякий случай.

— Молодчина,— говорит женщина. Пес делает рывок, но она одергивает его. Ты обходишь их стороной.

На Бликер-стрит тебя настигает запах итальянской пекарни. Ты останавливаешься перед домом на углу Бликер и Корнелиа и смотришь на окна четвертого этажа — на окна той самой квартиры, где ты поселился с Амандой, когда в первый раз приехал в Нью-Йорк. Квартира была маленькой и темной, но тебе нравились потолок с неровно закрепленными на нем декоративными плитками из белой жести, ванна на ножках в виде звериных лап, окна, которые никак не удавалось наглухо закрыть. Вы только начинали жить вместе. За квартиру ты платил исправно, на Макдугал у вас был любимый ресторанчик, где официантки знали вас по имени и куда можно было приходить со своей бутылочкой вина. Каждое утро ты просыпался от запаха хлеба из пекарни внизу. Ты выходил купить газету, а иногда и пару булочек, пока Аманда готовила кофе. Это было два года назад, еще до вашей свадьбы.

По Уэстсайдской автостраде ковыляет на каблуках одинокая проститутка, помахивая юбкой. Наверное, некому было просветить ее в том смысле, что, мол, пассажиры из Джерси (они обычно идут через туннель⁵) сегодня не предвидятся. Подойдя ближе, видишь, что это переодетый мужчина.

Ты проходишь под проржавевшими опорами старой подвесной автострады и приближаешься к пирсу. Свет поднимающегося солнца скользит по широким просторам Гудзона. Чем ближе к концу пирса, тем осторожнее ты ступаешь. Ты и так не слишком уверенно держишься на ногах, к тому же в помосте дыры, сквозь которые виднеется черная, вонючая вода.

Ты садишься на край пирса и смотришь на реку. Дальше по течению в утренней дымке виднеется статуя Свободы. На другом берегу огромный плакат фирмы «Колгейт» предлагает посетить штат-сад Нью-Джерси.

Ты наблюдаешь, как в открытый океан торжественно направляется баржа с мусором; над ней с громкими криками тучей носятся чайки.

Ты снова наедине с собой. Все перепуталось, дальше идти некуда.

Отдел проверки

Понедельник наступает по расписанию. Первые десять часов ты спишь. Одному Богу известно, куда делось воскресенье.

На платформе подземки пятнадцать минут ожидаешь поезда. Наконец он вваливается на станцию, ты заходишь в вагон, усаживаешься и раскрываешь «Нью-Йорк пост». Чтение «Пост» — самая позорная из твоих дурных привычек. Тебе противно выкладывать на подобный хлам тридцать центов, но втайне ты обожаешь «пчел-убийц», «полицейских-героев», «сексуальных маньяков», «победителей лотереи», «подростков-террористов», Лиз Тэйлор, «жестоких малышей», «психопатов-извращенцев», «кошмары наяву», «жизнь на других планетах», «внезапный взрыв численности населения», «чудодейственные диеты» и «детей, рожденных в коме». На второй странице — как раз статья о женщине, которая рожает в коме, под броским заголовком: СЕСТРА НЕСЧАСТНОГО РЕБЕНКА УМОЛЯЕТ: СПАСИТЕ МОЕГО БРАТИШКУ. Тут же снимок напуганной девочки лет четырех-пяти. Это дочка беременной женщины, той самой, что уже неделю находится в коматозном состоянии после автокатастрофы. Последние несколько дней перед читателями «Пост», что называется, ребром стоит вопрос — увидит ли когда-нибудь новорожденное дитя свет операционной.