Японские сказания о войнах и мятежах - [68]

— Как казните меня, передайте это матери! — сказал он и отдал свёртки Хадано-но Дзиро. После того он передвинул лежавшие ничком обезглавленные тела семилетнего и девятилетнего братьев, чинно сел между ними, поклонился трижды в западную сторону, красивым громким голосом возгласил имя Будды двадцать или тридцать раз и вытянул шею, чтобы его зарубили. Четверо охранников прижали к себе обезглавленные тела и в один голос громко зарыдали, но откликалось лишь горное эхо. Приставленный к семилетнему Тэнно Найки Хэйда развязал тесёмки одежды, положил труп Тэнно за пазуху и прижал его к своему телу:

— Семь лет не отходил я от тебя ни на шаг! Кого же теперь усажу я к себе на колени? Кто будет обнимать меня за шею? «Когда у меня будет поместье, поставлю тебя управляющим!» — говорил ты, но никогда уж больше я этого не услышу! Кто же будет сопровождать тебя в пути по горам, ведущем к смерти! Когда вернусь — кого мне теперь утешать? Не смогу я служить никому больше! — и с этими словами разрезал себе живот и повалился ничком. Остальные трое охранников, увидев это, тоже покончили с собой. А ещё расстались с жизнью двое младших воинов, служившие у господина Отовака и господина Тэнно, всего же шестеро покончили с собой. Хадано-но Дзиро выполнил последнюю волю господина Отовака, отмыл кровь с голов, подстриг, красиво подвязал им волосы и все четыре головы представил Левому конюшему и рассказал обо всём. О головах распорядились: «Эти головы тоже не нужны, выбросьте их!» Поскольку дети скучали и печалились по отцу, головы отправили на могилу Тамэёси и там похоронили вместе с ним.

8. О том, как жена Тамэёси бросилась в воду.

Снова Хадано-но Дзиро поехал в усадьбу у Шестого проспекта и Хорикава. Мать детей Тамэёси ещё туда не возвращалась, тогда он поскакал в Явата и встретил её на берегу реки у Акаэ. Он соскочил с коня, ухватился за оглоблю её повозки и поведал о том, что говорили перед смертью дети. Когда он рассказал, как всё было и как они приняли смерть, ей казалось, что всё это сон, и не могла поверить, что это было на самом деле. Когда он подал ей четыре свёртка, в которые были завёрнуты волосы детей, от застилавших взор слёз не могла она видеть написанное, и не узнавала, в котором из свёртков чьи волосы. Она суетилась, не зная, что делать, прижимала волосы к лицу, к груди, потом повалилась из повозки наземь, лежала навзничь, глядя на небо, распластавшись на земле. Кричала бы — да голос не шёл из груди, плакала бы — да не было слёз, и она задыхалась от нахлынувших чувств.

Какое-то время спустя дыхание к ней вернулось, и она произнесла:

— Что это — сон иль явь? Что же мне делать? Что делать? — вопрошала она. — Для кого я ходила молиться в Явата? Для господина Вступившего на Путь, для детей? То-то, верно, смеялись демоны! Почему я шла не на гору Фунаока, а в Явата? «Мы пойдём с тобой!» — просили они. Как горько, что я оставила их, подумав, что слуг мало, всего один или двое. Пусть мало слуг, и не смогли бы они защитить детей, но я бы присмотрела за ними до самого конца. На Шестой проспект не пойду, нет там детей, которые бы обрадовались, что я вернулась. И обижаться, что я ушла без них, уже некому. Пойду-ка на гору Фунаока, пусть не увижу больше их лица, хотя бы взгляну на тела! — и она пошла в столицу на восток от реки Кацура.

На восточном берегу реки у Пятого проспекта приказала она остановить повозку.

— Подумала я и решила не ехать на гору. Тела без голов уже, наверное, растащили звери. Горько мне будет ходить, собирать то, что от них осталось, косточку — в тех кустах, другую — в этой низинке, да гадать: «Вот это была ножка Отоваки, а это — ручка Камэваки. А эти кости — Цуруваки и Тэнно». Поехала бы в Саганохорин, в Ниннадзи или Оохара, приняла бы постриг, да станут выспрашивать: «Чья ты жена? И кто твой отец? Отвечай без утайки!» — придётся сказать, и стыдно мне будет, когда пойдут разговоры, как выглядела жена инока Тамэёси, да какой длины у неё были волосы, да сколько ей лет… Приняла бы постриг от кого-нибудь из тех монахов, кто меня знает, но стыдно, что обо мне подумают люди, пока я ещё в миру! — сказав так, попросила она меч, сама отрезала себе волосы, разделила их на несколько частей и вознесла моления богам и буддам, посвятив каждую часть мужу и детям во спасение, завернула в волосы камень и бросила в воды реки Кацура. Плача и стеная, снова говорила она:

— Сказано в сутрах, что человек за один день и одну ночь передумывает восемьсот миллионов четыре тысячи мыслей[318]. О чём бы человек ни думал, вот как их много! Я и подавно, пока жива, не в силах не думать о том, что случилось. Живут ведь люди и до семидесяти, и до восьмидесяти лет! А господину Вступившему на Путь было шестьдесят три года, он мог бы ещё пожить, если б его не убили. И дети, если посчитать, сколько им было лет, и до каких лет они могли бы дожить, так жаль становится их, зарубленных, и такая обида охватывает на тех, кто их зарубил! А увижу тех, кто преуспел в этом мире, думаю о детях — ведь и они могли быть жить счастливо! Охватывают меня грешные мысли, и сколько ни читай сутры, как ни возноси имя будды, заслуг мне не обрести. Лучше сейчас покончить с собой!