Японские сказания о войнах и мятежах - [67]

Четверо детей, услышав такое, в голос разрыдались. Семилетний господин Тэнно гладил Хадано-но Дзиро по голове и говорил:

— Приказали, наверное, зарубить взрослых сыновей, которые могут сражаться? Не может быть, чтобы решили расправиться и с нами, детьми! — так вопрошал он. Девятилетний господин Цурувака вышел из паланкина и сказал:

— Может, ничего и не выйдет, но не послать ли гонца к господину конюшему, чтоб спросить: «Неужели убьёшь четверых, которые были б на твоей стороне? Не сравнится ведь с ними и сотня обычных воинов!»

Господин Камэвака одиннадцати лет мог лишь ничком лежать в паланкине и плакать, а тринадцатилетний господин Отовака, сдерживая слёзы и стараясь сохранить спокойствие, вышел из паланкина и промолвил:

— Кто менее в силах изменить свою участь, чем дети? Если у него хватило бессердечия казнить отца, которого он должен бы беречь всеми силами, что уж ему думать о братьях! Что бы мы ни сказали ему — толку не будет, а пока гонец будет бежать туда, пока вернётся, уж смеркается. И без того горько умирать в горной глуши, а уж ночью — и подавно. Лучше зарубите нас сейчас, пока светит солнце. О горе, какие ужасные дела творит правитель Симоцукэ Ёситомо! Наверняка это всё из-за происков Киёмори! Убил Ёситомо отца, убьёт братьев и останется в одиночестве — жаль, что прервётся род Минамото! Не проживёт ведь он и двух-трёх лет! Не плачьте, братья! На плач наш никто не придёт на помощь. Подумайте, что всем приходится когда-нибудь умирать. Умереть в семьдесят или восемьдесят лет или умереть нынче — одинаково жалко свою жизнь. А что нам проку оставаться в живых? Казнили отца, который бы позаботился о нас. Старшие братья, которые могли бы помочь, — погибли. Левый конюший, который мог нас спасти, — наш враг. Нет у нас во владении ни одного поместья, а будем бродяжничать, выпрашивая подаяние, люди скажут о нас: «Вот они, последние дети инока Тамэёси!» — и что мы сможем поделать? Скучаем мы по отцу — так давайте оборотимся к западу, в молчании успокоим свои чувства и помолимся: «Славься, Татхагата Амида, учитель в Западном краю Вечной радости, молим тебя — пусть возродимся мы четверо там же, где и отец, господин Вступивший на Путь!» — так сможем снова быть вместе с отцом!

Господин Отовака сказал: «Скучаем мы по отцу — так давайте оборотимся к западу, в молчании успокоим свои чувства и помолимся. Славься, Татхагата Амида, учитель в Западном краю Вечной радости! Пусть возродимся мы четверо там же, где и отец!»

Когда он сказал это, остальные трое братьев умерили плач, склонили головы, сложили перед собой руки и поклонились в западную сторону. Пять десятков воинов омочили слезами свои рукава. Птенец Гаруды[317], только что покинувший яйцо, уже обладает прекрасным голосом. Дети воинов же с младенчества наделены храбрым сердцем! Хадано-но Дзиро Ёсимити плакал так, что крашеная красная кожа наплечников, казалось, потеряла цвет!

Отовака говорил:

— У малышей волосы растрепались и свешиваются на лицо, им жарко. Поднимите им волосы, будет прохладнее. Отрите пот с шей и хорошенько вытрите им лица. После смерти хорошенько отмойте нас, причешите, поправьте причёску, а тогда уже, Ёсимити, покажешь нас Левому конюшему. А будем грязными — так и вчуже смотреть будет жалко!

При каждом из четверых детей был свой охранник. У господина Отоваки — Гэмпати, у господина Камэваки — Готодзи. При господине Цурувака был Ёсида-но Сиро, а при господине Тэнно — Найки Хэйда. Они подошли каждый к своему подопечному, сели перед ними и причесали их, подобрав волосы повыше, протёрли им шеи от пота. Слёзы лились из глаз, но сдерживали они рвущиеся из груди рыдания, чтоб не обеспокоить ещё больше малышей. Невыносимо горестно то было. Отовака сказал:

— Вы, наверное, собирались казнить меня первого, но подумайте, что они будут чувствовать? Их волнения станут помехой для благого перерождения, так что начните с них, пока у них не осталось горьких мыслей!

Хадано-но Дзиро понимал, что нельзя до бесконечности оттягивать казнь, и со слезами на глазах отрубил детям головы одному за другим. Отовака видел это, но не выказывал страха и не переменился в лице:

— Хорошо сделано, Ёсимити! Поступи со мной так же. Стыдно мне лишь, что могут подумать, будто я просил зарубить меня последним оттого, что боялся расстаться с жизнью. Хотел я, чтобы смолк навечно плач малышей, я остался один и сказал вам, что хочу сказать, потому и попросил оставить меня напоследок. Наша мать с утра ушла в паломничество в храм Хатимана. Постилась три дня, и сегодня мы вчетвером просили её: «Мы хотим поехать с тобой!», а она отвечала: «Повозки есть у нас, но из-за смуты слуги все до единого разбежались. Некрасиво, когда хозяева идут пешком и слуг при них почти нет — люди по дороге в храм Хатимана будут говорить, когда увидят: „Вот как легко лишиться достатка! Дети инока Тамэёси идут молиться без свиты!“ Пойдёте помолиться потом, когда всё уляжется!» Мы уснули, и она тайком пошла одна, никого не взяла с собой. Сейчас она, наверное, уже идёт домой. Жаль её, как узнает, что мы погибли, будет ведь спрашивать у тех, кто остался дома: «Что говорил Отовака? А что сказал Камэвака? Цурувака, Тэнно ничего не сказали напоследок?» Мы бы и передали ей что-нибудь, если б знали, что умрём, но нам сказали, что нас зовёт Вступивший на Путь, и мы, толкаясь, поспешили в паланкины. Передайте ей хотя бы это! — с этими словами Отовака отрезал по пряди волос с голов троих младших братьев, отрезал и локон своих волос, завернул в четыре свёртка, выдавил крови из пальца и надписал кровью имена.