Японские сказания о войнах и мятежах - [65]
— Что ж, сделаем так, как говорит правитель Симоцукэ! — отвечал несчастный Тамэёси.
— Пожалуйте в повозку! — Камада-но Дзиро Масакиё усадил его в повозку некрашеного дерева и среди ночи вдвоём с Хадано-но Дзиро Ёсимити они повели повозку не на восток, а на запад по Седьмому проспекту. Рикши вели повозки к пересечению Седьмого проспекта и проспекта Судзаку, где нужно было пересесть в паланкины. Тут Камада сказал Хадано-но Дзиро:
— А если потихоньку отрубить ему голову сейчас, пока он ничего не знает? — и тот ответил:
— Господин Камада! Зачем вы говорите так жестоко? Как раз потому, что господин Хатиман Ёсииэ защищал государя, нынешний наш господин Ёситомо удостоился чести стать военачальником и снискал государеву милость. Отцы взращивают людей. Какие бы обиды между ними ни случились, никто не заставит страдать своего настоящего отца. К тому же, это ведь не свара между своими, они друг с другом не враждуют. Если уж родился человеком, то последние мгновения жизни нужно провести с пользой, а если убьём его тут, то не будет для него надежды возродиться бодхисаттвой в ином мире. Откройтесь ему, позвольте ему возгласить имя будды — в этом проявится и сыновняя любовь господина Ёситомо, и наша верность господину! Вспомните о былом — когда господин правитель земли Иё звался правителем Сагами[313], его сына господина Хатимана Таро Ёсииэ наш род просил стать нашим сюзереном, а господин Вступивший на Путь Тамэёси — потомок его и наш господин. Его сын, Левый конюший, — тоже наш господин. Не открыться нашему потомственному господину — великий грех! Пускай он возгласит напоследок десять раз имя будды!
Камада выслушал и сказал:
— Да, так и поступим! Я, Масакиё, нехорошо придумал. Из великой жалости к господину судье собирался зарубить его, пока он ни о чём не догадывается, но верно и то, что вы говорите. Скажите ему!
Тогда Хадано-но Дзиро ухватился за оглоблю повозки и почтительно сказал:
— Вам, наверное, пока не сообщили, но господин конюший, получив от государя приказ, поручил Масакиё зарубить вас, и он вас убьёт между паланкином и повозкой. Возгласите же имя будды потихоньку! — и инок Гихобо, впервые услышав об этом, был ошеломлён.
— Как же так! Почему же мне не сказали об этом раньше?! — произнёс он, и слёзы сдавили ему горло.
На перекрёстке Седьмого проспекта и Судзаку они вышли из повозок, расстелили звериные шкуры и усадили господина Вступившего на Путь. Он промолвил:
— Недостойное дело задумал правитель Симоцукэ Ёситомо! Если когда-то сохранили жизнь тому, кто стрелял в государя[314], то меня уж могли помиловать. Мог бы я скрыться в горах и лесах и умереть там, ведь с жизнью так трудно расстаться, но я думал, что меня помилуют, сдался в надежде на то, что, если бы Ёситомо попросил мою жизнь взамен награды, то неужели не сохранили бы мне жизнь! Ёситомо должен был просить о моей жизни взамен, раз уж я пришёл к нему с такой просьбой! Впрочем, пусть меня казнят — не подумаю о нём плохого, ведь всегда родители пекутся о детях, хотя дети не думают о родителях. Жаль только, что люди начнут говорить с неприязнью: «На какую же он рассчитывал награду, что отрубил голову отцу!» Непременно отвернутся от него и те, кто прежде были с ним близки, и те, кто не был. О горе! Ведь тысячу раз предупреждал меня Хатиро Тамэто-мо! А я всё равно рассчитывал на сына и пришёл к нему с просьбой. Знал бы я, что так обернётся — стал бы плечом к плечу с шестерыми сыновьями, расстреляли бы все стрелы, а когда стрелы бы вышли — покончил бы с собой. А вместо того придётся принять собачью смерть! Лишь об одном могу порадоваться — что не попал в руки Тайра или кого ещё. Был бы я казнён кем-то другим, то всё равно, хорошим или плохим был бы последний мой час — о том стали бы говорить, и стало бы то поруганьем для нашего рода и позором для Ёситомо. Радуюсь, что попал я в руки собственного сына и приму смерть от потомственных вассалов своих! Если пройдёт ещё час, сбежится десять тысяч человек, высокородных и низкорождённых, станут говорить меж собой: «Плохая казнь! Он боялся и голову держал не так, как нужно!», а потому давайте побыстрее, пока никто не видит. А уж вы, долгие годы будучи моими вассалами, не станете обо мне говорить дурного!
На перекрёстке Седьмого проспекта и Судзаку расстелили звериные шкуры и усадили господина Вступившего на Путь. Он промолвил: «Пусть меня казнят — не подумаю о Ёситомо плохого, ведь всегда родители пекутся о детях, хотя дети не думают о родителях!»
Так он сказал. Настал его последний час. Если подумать, то и звери в горах и долинах, и рыбы в реках и заливах — все печалятся о своей жизни. Что и говорить — и у человека нет драгоценности дороже жизни! Даже бессемейный преступник, которому не о чем уже беспокоиться на этом свете и у которого ослабели руки, ноги и всё тело от тяжких наказаний, — и тот молит дать ему пожить хотя бы ещё день! А уж какие беспокойные мысли одолевали инока Тамэёси, и сколько было тех мыслей! От разных женщин было у него множество детей. Начиная со старшего, Ёситомо, детей мужского и женского пола было у него сорок шесть. Инок Тамэёси когда-то хотел иметь шестьдесят шесть сыновей, чтобы отправить каждого в одну из земель Японии, но мечте его не суждено было сбыться. Старшего сына, Ёситомо, он женил на дочери настоятеля великого храма Ацута, дочь выдал замуж за настоятеля храма Сумиёси. Ещё одну дочь выдал за управляющего храмами Кумано. Всё надеялся он увидеть, как возвысится тот или другой из его сыновей, и как ему сейчас было жаль расставаться с жизнью! Хоть кричи, хоть стенай — не выразить было его горе! Но был он потомком сына Шестого принца в шестом колене и Тада-но Мандзю — в пятом, был он внуком Вступившего на Путь из Иё, Минамото-но Ёриёси, и четвёртым сыном Хатимана Таро Ёсииэ. До вчерашнего дня был он полководцем в войске мятежников. Нынче же он принял постриг, но всё же не хотел выказывать слабость. Слёзы струились из-под прижатых к лицу рукавов. Рукава эти, густо выкрашенные тушью, побледнели, омытые слезами. Оборотившись к западу, сказал он последние слова, исполненные страданий:
