Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3. Пьесы и киносценарии - [137]

— Так то ж своя власть была! Хотелось, чтоб она еще лучше стала, чтобы она блистала как бриллиант чистейший, а в ней еще сидели, притаившись, — счетоводами и прочими — такие двурушники, как вы!

— И муж ваш иногда ругал колхозные беспорядки…

— Поругаешь, когда он был бригадир, а вы все счета вели! Ну ничего, вернется, он теперь сам сосчитает!

— Может, и в партизаны пойдет, Мокрина Терентьевна?

— Куда надо, туда и пойдет!

— Чего пристали к женщине? — вмешивается Панько. — В таком потрясении чувств — она что угодно может сказать!

— Прямо в концлагерь едете, тетка? — спрашивает слепой.

— В концлагерь, в концлагерь, голубчик, нехай бы он огнем горел! Дали знать добрые люди, будто видели моего Ивана. За проволокой! Может, и в самом деле! А это мешки и корзины с продуктами, думаю выкупить. Всем колхозом собирали сало — очень нам нужен сейчас мой Иван, нельзя же дальше сложа руки сидеть. А фашисту дай кусок сала в зубы, он и душу продаст. Куплю коменданта, и хай он подавится этим салом! Я такая злая, что, кажется, самого Гитлера купила б!!!

— А староста едет по своим делам? — спрашивает Панько.

— Ну какое тебе дело, куда едет господин староста? — останавливает его Микита.

— Старосту я тоже купила! Одна не доедешь — ограбят! Что, может, брешу? За двух кабанчиков и телку сторговала господина пана старосту!

— Я еду из чистого интересу, Мокрина Терентьевна, думаю зайти к знакомому в городскую полицию. Что-то вы слишком разговорились… Какие будут распоряжения и скоро ли нарежут старостам по 50 га…

— Ждите, скоро нарежут! — говорит Панько.

— Молчание! — провозглашает немец, делая останавливающий жест рукой. — Я желаю немножко произносить речь…

Он зажигает маленький висячий фонарик.

Лошади свесили головы через перегородку, стоят, помахивая хвостами: послушаем, о чем будет трепаться фриц…

Немец говорит по-русски и по-немецки. Он делает небольшие затяжки из трубки, победоносно посматривает на своих личных пассажиров, подмигивает лошадям, иногда встает и прохаживается перед лошадиными мордами, как учитель перед классом.

— Вам, конечно, лошадки, есть непонятен красивый немецкий язык? — обращается он и к лошадям, и к людям. — Но победитель не обязан знать язык побежденного туземца. Что ты хочешь сказать, лошадка? Далекий путь в Баварию тебя пугает? Но вы отныне не будете донские дикие лошадки, а воспитаете себя культурная скотина! И вы увидите, как привольно жить в одной чрезвычайной провинции — Бавария! Вам не надо бегать на ужасную степь, держать седло с пьяным казаком. Будете спокойно тащить замечательный немецкий плуг. Спокойным маршем идти потом для получения порции превосходной рубленой брюквы и прочих сладких пищей. Вы не будете вынуждены в дальнейшем питаться ужасной сухой травой, полынью, камышами и прочим варварством, о нет! Вы солидны и уверенны, и никогда не вспомните глупую привычку скакать, как сумасшедший, на степь! Как жаль, что здешние люди неспособны подражать этот лошадиный деловой пример!.. Они предполагают, что грязный партизан имеет возможность победить немецкого солдата, Адольфа Гитлера! О нет!

Я могу произнести по секрету, что я тоже был социал-демократ. О да! Но я не пошел в партизан! О да, я не нашел полезным производить эту негуманную и запрещенную войну! Пфу! Мы, баварцы, тоже любим свободу. В воскресенье после обедни мы идем в наши леса и горы.

Мы не имеем в рюкзаках тол и гранаты, о нет! Мы имеем самое лучшее баварское пиво и национальный шпик. Мы собираем цветочки и поем наши песни и очень поэтически пользуемся свободой. Мы никогда не взрываем проходящих эшелонов, о нет! Баварец никогда не станет этого делать, о да!

Эшелон тормозит, медленно останавливается, немец выглядывает за дверь.

— Одна станция, пассажиры! Сидеть тихо и не разговаривать. Я сам принесу горячий кипяток из немецкой кухни. В стоимость ваших билетов входит эта маленькая услуга…

Немец затемняет фонарик, берет ведро и уходит, плотно закрыв за собой дверь.

— Люблю культуру, — говорит Панько, — таким людям цены нет! Раз продал билеты, обязан обслужить!

— Интересно, что там на станции, — в раздумье говорит слепой. — Посмотри-ка, дочка.

— Вы слыхали, что сказал солдат? — беспокоится староста.

— Мы тихонько, — равнодушным голосом произносит Микита, — пошли, Панько? А ты, девушка, посиди лучше возле незрячего…

Микита и Панько, отстранив лошадей, осторожно приоткрывают теплушку и исчезают, плотно закрыв за собой дверь.

Вот они идут, крадучись, вдоль вагонов. Откуда-то у них в руках взялись молотки на длинных ручках. Постукивают по колесам. Пролазят под одним эшелоном, под другим…

Внезапно прислушиваются: в товарных вагонах слышна человеческая речь.

Поодаль ходит немецкий часовой.

Вагон заперт и запломбирован.

— Кто там в вагоне? — осторожно спрашивает Панько, предварительно постучав молотком по колесам и стенкам и приложив ухо к доске.

— Невольники… Гонят в Германию… Пятый день не дают ни хлеба, ни воды…

— Мы отопрем дверь, — говорит Панько, — в дороге открывайте и прыгайте… Передайте всем в вагоне…

Движение гаечным ключом — и запоров на дверях нет. Панько и Микита двигаются дальше.