«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы - [47]

СМИРНОВА: То есть вы просто там работаете рядом с ними…

ГЛИНКА: Но они ко мне приходят.

СМИРНОВА: …не душевно заламывая над ними руки, а делая свое дело…

ГЛИНКА: Да, это моя работа. Я делаю это дело. И делаю, как мне кажется, профессионально. Хотя это не исключает того, что, конечно, мы привязываемся к больным. Мы даже иногда плачем. И вообще работа в России и на Украине сильно отличается от американской. Например, когда я создавала свой фонд в Штатах, в уставе нужно было просто перечислить то, что ты делаешь. То есть уход за онкологическими больными… Я уже знала критерии, по которым мне предстоит работать в России и на Украине. Но предусмотреть всего невозможно, на Украине вот я столкнулась с тем, что мне приходится хоронить больных, потому что их хоронить некому. Те, кто освободился, нищие, бездомные или категория, у которых просто нет денег на похороны. Когда я разговариваю с американским доктором, он говорит: «Ты что, с ума сошла, ты что, правда их хоронишь?» А я не только их хороню, я купила землю, у меня свое кладбище. На Украине я купила землю за бутылку, договорилась с мужчиной, что у меня будет с ним бартер — я хороню, а он мне следующую могилу дает, потому что я понимаю, что это не последний больной. У меня женщина была без определенного места жительства, которая умерла… она была первая, кого я похоронила. И он так проникся, прямо как журналист, и сказал: «Это же не твои родственники?» Я говорю: «Нет, это мои больные. И я хочу, чтобы крест был и имя написано». Потому что бомжей хоронят в мешках в общей могиле. Так что эта работа — не похоронный дом, как пишут, это жизнь такая, какая она есть. У меня летом умирала женщина, у нее было двое детей и ни одного брака. И эти двое детей оказались тоже неприкаянными. Если старшего мальчика нам удалось устроить в лагерь, то младшего Алешу, ему было восемь месяцев, нам пришлось положить в палату. Она, умирающая, сказала: «Я хочу его видеть, потому что это мой ребенок, потому что ему всего восемь месяцев». Хотя она была слишком слабой, чтобы даже держать его на руках… Я долго на это смотрела, а потом сказала: «Мы берем колыбель из детской и ставим ей в палату». И малыш остался с ней. Не до момента, когда она умерла. Но полтора месяца… Он не ночевал у нас, но бабушка приносила его и оставляла с ней. Я не знаю, запомнит ли он ее, но она в этот момент не была брошенной. Ее мужики по жизни бросали, зато дети не отказались. То есть доктора создали условия, в которых она могла оставаться человеком. В этом суть хосписа, понимаете? Умирание — это естественный процесс, так же как и роды. Просто очень важно, чтобы государство или тот, кто этим занимается, понимали, что это нормально.

СМИРНОВА: А почему вообще мало жертвователей на хосписы?

ГЛИНКА: Дуня, у меня нет времени этим заниматься. У меня нет фандрейзера. И мне неинтересно этим заниматься. Мне интересно работать с больными. Многие спрашивают, зачем я вообще открыла свой «Живой журнал». Я считаю, что те, кто поймет, что есть такие больные, которым, как считается, помочь уже нельзя, а помочь им на самом деле можно, облегчив их страдания, так вот, у этих людей есть шанс сделать что-то хорошее на земле. Но я считаю, что насильно выбить добро из человека невозможно. Или он этого хочет, или он этого не хочет. А постоянных донаторов нет.

СМИРНОВА: Постоянных нет у русских хосписов?

ГЛИНКА: У Первого московского хосписа есть.

СМИРНОВА: Их несколько?

ГЛИНКА: Один.

СМИРНОВА: А что у вас там, я читала, с попами происходит такое странное?

ГЛИНКА: Со священниками?

СМИРНОВА: Да.

ГЛИНКА: Мне пришлось избавиться от священников, с которыми я проработала вместе четыре года, с момента основания хосписа. Как они пишут, я выгнала попов. Да, я действительно это сделала.

СМИРНОВА: Расскажите, пожалуйста, что случилось?

ГЛИНКА: Ко мне поступил ребенок, сирота, которого нашли в мусоропроводе. Этому малышу не повезло с детства. Мало того, что его мама бросила, он еще и заболел раком. Его долго лечили. И потом один спонсор решил оплатить его лечение в Белоруссии, где детям производят пересадку костного мозга. Но малыш по критериям не прошел — было много отклонений и поздно уже было что-то делать для этого ребенка. Со мной связались и спросили: «Возьмешь?» А у меня была детская палата на тот момент свободна, и я сказала, что, конечно, я его заберу. Я встретила этого малыша в аэропорту. И вы знаете, как бывает, когда взглядом, или фразой, или жестом отношения прекращаются? И священник… У меня уже были с ним достаточно напряженные отношения к тому времени… Я принесла этого малыша, он был в очень тяжелом состоянии…

СМИРНОВА: Сколько ему было?

ГЛИНКА: Мальчику был год и шесть месяцев. Звали его Юра. Я стала раздевать ребенка, и в этот момент священник вошел в палату, это совершенно обычная практика в Киеве. И он сказал: «Вы будете причащать этого ребенка?» А я была занята совсем другим и ответила: «Да, конечно». Он сказал: «А откуда вы знаете, что он крещеный?» Вот тут я перестала раздевать ребенка и посмотрела в глаза ему. Я сказала: «У него крест на шее». Он говорит: «Свидетельство о крещении у него есть?» И вот на этом наши отношения со священником закончились. Я поняла, что никогда не смогу с ним работать.