«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы - [48]

СМИРНОВА: А он был прислан к вам, этот священник?

ГЛИНКА: Конечно, их всех назначают, я же не сама их привожу. Мы светское учреждение, у нас же не только православные лежат. Лежат и евреи, и крайне редко, но попадаются мусульмане, бывают и атеисты, все кто угодно. Но этот священник счел нужным задать такой вопрос. И я не смогла себя перестроить, сказала, что причащать этого больного будет другой священник. На этом наши отношения закончились.

СМИРНОВА: А как вы от него избавились? Вы пошли…

ГЛИНКА: Это не я пошла, это он пошел против меня. Он почувствовал… стал писать на меня жалобы, что я не имею права принимать русских детей в украинский хоспис.

ТОЛСТАЯ: Так, ясно, ясно все с ним. Что за типчик, я знаю.

ГЛИНКА: Вот именно он. Поэтому мне пришлось ответить. Это длилось полгода. Вот. Сейчас у меня другой священник. Хороший[43]. То есть пока он мне нравится. Но это не значит, что я их выбираю. Я понимаю, что неординарная ситуация. Но это была та фраза, после которой я поняла, что я никогда не смогу даже здороваться с этим священником, потому что дети… Ну, вы понимаете, что такое умирающий ребенок-сирота. С крестом на шее.

СМИРНОВА: Да, это, видно, чудный пастырь был.

ТОЛСТАЯ: Ну, тут все сразу. Он и чиновник, и фарисей, и не священник даже.

ГЛИНКА: Это, знаете… Не судите и не судимы будете. Я оставила эту тему. Потому что есть больные, которые действительно хотят исповедоваться. Есть больные, которые хотят исповедоваться доктору. Например, убийца… Очень я прониклась к нему. Такой был Санёк. Огромный, раза в три меня выше. Страшный — ужас! Жуткий совершенно. Вот типаж, который будешь искать специально — не найдешь, на кастинг какой-нибудь. Его все боялись. Я спрашиваю: «Санёк, а ты что сделал-то?» — «Да завалил я…» — и сказал, кого и как. Я говорю: «Санёк, а ты не хочешь исповедаться?» А он сказал — вот про попа, которого я выгнала: «Поп у тебя хлипкий, он задрищет, если я ему скажу, что я сделал». А он убил отчима, который бил маму. И не просто убил, а буквально закатал — ужас — в асфальт. Он говорит: «Представляешь, я это попу скажу, Петровна? Это ж нельзя. Он и так еле ходит, а тут я еще…» То есть он его пожалел! Вот говорят «устами младенца», а тут устами… Это было еще до конфликта, но я тогда подумала: «Надо же, мой поп не внушает доверия. Несколько лет служит, а Санёк не пошел к нему».

СМИРНОВА: Вы явно больше любите мытарей и убийц, чем каких-нибудь бизнесменов…

ГЛИНКА: Потому что они честнее. Бизнесмены врут, а они честные, говорят то, что видят. Они не притворяются. Есть бизнесмены, которые приписывают себе то, чего не делали, дают какие-то обещания, говорят, что они заслуживают лучшей доли, непонятно почему. Или говорят, что я вообще все купить могу — был у меня такой больной, правда, это ему не помогло. Действительно, те, кто оказался бомжами, а вы знаете, что среди бомжей много людей с высшим образованием…

ТОЛСТАЯ: А как они туда попадают? Там же два пути. Одни от советской, а теперь российской системы — поверил «МММ», продал квартиру, оказался на улице, паспорт тебе не выдали и не дадут. Или ты русский из бывших республик, бежал, паспорта нет и не дадут — это один путь. А другой когда нравится просто. Во всем мире такое есть.

ГЛИНКА: Да, так оно и есть, вы совершенно правы — так нравится. А есть — которые стали в силу несчастья. У мне был, я писала о нем — Захарыч, он стал бомжом в результате развода и болезни. Выяснилось, что человек имеет докторскую степень, но абсолютно никому не нужен, потому что научно-исследовательский институт, где он работал, распался, жена бросила. Его мы нашли на съемной квартире, он обогревался газом. Ему было холодно, и мы его забрали. Он рассказал, что свободно говорит по-итальянски, а так в общем — бомж бомжом. Никогда не скажешь. И вот он, кстати, прекрасно освоил интернет и был единственным больным, который писал в моем ЖЖ. Буквально за два дня до смерти. Был такой флешмоб «Пишем Захарычу».

Не очень он пошел, потому что написали ему человек семнадцать, но он каждому ответил. Пришел в мою ординаторскую, я дала ему пароль, и он как Доктор Лиза — у него не было своего ЖЖ — отвечал. У нас есть даже фотографии, где он сидит за моим компьютером и от моего имени благодарит всех, кто ему написал. И он сказал: «Как поздно я узнал, что я нужен стольким людям. И моя работа, и мои труды». Кто-то разделяет ту фантастику, которую он нам принес, эти книги… на сто семьдесят второй странице закончил читать и погиб. Так что бомжи тоже бывают разные.

СМИРНОВА: Доктор Лиза, а что страшнее смерти?

ГЛИНКА: Не знаю. Наверное, ничего.

СМИРНОВА: Ничего?

ТОЛСТАЯ: А что страшного в смерти?

ГЛИНКА: Неизвестность. Меня пугает…

ТОЛСТАЯ: Там все полегче.

ГЛИНКА: Да?

ТОЛСТАЯ: Мне кажется, что есть вещи страшнее. И главная — это ощущение, которое некоторые называют богооставленностью, а другие говорят: «Не надо так говорить, потому что Бог тебя никогда не оставит, это ты его оставляешь». Ну значит, какая-то нестыковка с Ним, которая ощущается как абсолютное обессмысливание всего. То, что у людей в тяжелой депрессии бывает, они мучаются именно этим. Все лишается смысла. Не то что там перспектива или чувства, а все. Вот пить, есть, читать, телевизор смотреть, посмотреть на красивую вещь, цветок, выглянуть в окно, узнать, какая погода, — все лишается смысла. И когда оно вот так тебя обступит, и ты в этом находишься — ничего страшнее нет. Лучше смерть. Люди тогда выбирают ее, кидаются, ищут ее. Я думаю, что у всякого человека хотя бы раз в жизни и хотя бы на какой-то краткий момент это ощущение подвигается к нему. Необязательно с ним случается тяжелая депрессия, но вот как бы дыхание, как бывает дыхание пустыни — жар или, наоборот, морозом пахнуло, и дыхание этого состояния посещает человека, чтобы он не шел в неправильную сторону, а шел искать Бога, а это другой разговор. Но это состояние страшнее. Потому что в смерти есть смысл. И вы, наверное, лучше меня знаете, а я про это много читала и, кроме того, сама помирала, — когда к ней приближаешься, ее вообще нету. Это так понятно, когда ты оттуда возвращаешься назад.