«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы - [45]

ТОЛСТАЯ: А в Питере кто?

ГЛИНКА: Андрей Гнездилов и такой журналист Виктор Зорза… Вообще, я не удивлена, что вы меня позвали, потому что если в России когда-нибудь будут нормальные хосписы, бесплатные, хорошие, то это будет не столько, наверное, от врачей, сколько от журналистов. Потому что сколько было обо мне публикаций… Я заметила две вещи — конкретной помощи денежной мне не приходит никогда, мне просто не везет, у меня нет спонсора, который придет и скажет: «Лиза, я тебе дам деньги, и ты построишь хоспис, который ты хочешь». У меня такого не случается, у меня всегда увеличивается в три раза поток больных как в России, так и на Украине. И всегда появляются журналисты, и первый вопрос от них: «Чем я могу помочь?» Это единственная категория, о которой я могу сказать, что они действительно сочувствуют.

СМИРНОВА: Единственный шанс реабилитировать эту профессию! Елизавета Петровна, я не то что хочу понять сама, мне это отчасти внутренне понятно, я хочу, чтобы поняли зрители и, может быть, пришла бы какая-то помощь. Вы сказали, что не любите смерть, а что тогда для вас побудительный мотив все время быть рядом со смертью?

ГЛИНКА: Наверное, любовь. Потому что я очень люблю наших больных. И потом, вы знаете, в отличие от коллег, которые не разделяют моей точки зрения, потому что я много получаю писем «Зачем ты ушла туда? Оно тебе надо? Этот похоронный дом…» Поймите, разница между мною, например, и какой-нибудь Марь Иванной, которая лежит в хосписе, — в одном: она знает, когда она умрет, а я не знаю, когда я умру. А в остальном мы абсолютно одинаковые. Она испытывает те же чувства, что и я. Больные так же любят, они женятся, они ненавидят, они страдают, они переживают, они звонят по телефону, они едят, они хотят слушать музыку, они смотрят телевизор и даже новости. Скажу вам больше, они даже голосуют. Я сейчас занимаюсь, к сожалению, только онкологическими больными. А ведь есть еще целый пласт больных, о которых общество просто не знает и для которых хосписы никто не намерен строить. У них другие заболевания, которые тоже приведут к терминальному исходу. Это касается коматозных больных. Сейчас у меня так сложилась жизнь, что я по личным причинам связана с институтом Бурденко[42]. И я посмотрела на больных, которые не перспективны в плане дальнейшего лечения — их некуда деть, нет места, куда таких больных привезут, понимаете? К сожалению, когда я поднимала этот вопрос на высоких уровнях здесь, мне отвечали: «Вы правильные вещи говорите, и действительно для таких больных нужно создать условия, но у нас нет законодательной базы». Ну нет — создайте! Но как правило, если вы общаетесь с кем-то наверху, то после этого ответа, что нет законодательной базы, нужно складывать руки и уходить. Но я буду пробивать это. Менять законы.

СМИРНОВА: А в чем, как вы считаете, главная проблема хосписов у нас? Почему их нет? Почему нет законодательства?

ГЛИНКА: Это очень сложный вопрос, Дуня, который очень просто решается. Хосписов в Москве сейчас достаточно. Сегодня их восемь, а к концу года, говорят, будет двенадцать. Здесь территориальный принцип. Когда они создавались, они создавались по муниципальному какому-то закону — каждый округ имеет закрепленный за ним хоспис. И в других регионах России то же самое. То есть там в Ярославле есть хоспис, еще где-то. Но есть города, в которых нет хосписов вообще, по непонятной мне причине. Например, в Калининграде нет ни одного места, где человек может умереть, его выписывают умирать домой. Я писала законодателям, писала губернатору, я кричала в своем «Живом журнале»: в Калининграде нет места, где человек может уйти из жизни достойно! Никого не тронуло. Но тем не менее люди уже понимают, не только я, многие понимают… Мне очень помогает Сергей Миронов в отношении больных. И когда я подняла с ним вопрос о создании хосписов для больных не раковыми заболеваниями, он мне сказал, что да, эта проблема есть, я это все понимаю, но, согласно закону, у нас в Москве хосписы существуют по территориальному принципу, и если ты в Гагаринском районе живешь, то ты можешь умирать, а если ты приехал из региона, тебя прооперировали в институте нейрохирургии, после этого ты остался глубоким инвалидом и жизнь твоя зависит от аппаратов поддержания, то ты будешь гнить в какой-нибудь больнице, куда тебя выбросят. Такие законы, я считаю, надо менять.

ТОЛСТАЯ: Да уж, безусловно…

ГЛИНКА: Я сейчас нахожусь в Москве шестой месяц и должна вам сказать, что к нам больше обращаются из регионов. Люди, которые говорят, что я хочу умереть у вас или в Первом московском хосписе. И части больных я вынуждена отказать, потому что им не повезло — у них нет рака! Вы представляете? Они умирают от другого заболевания, а места такого нет… И нельзя называть это хосписом, потому что… Вот мы вводим высокие технологии, мы делаем очень сложные операции, мы тратим огромные деньги на это на все, правда? Проводятся операции, уникальные даже по мировым меркам, и руки у хирургов золотые. Но всегда есть процент тех, кто не переживет эту операцию, у кого она пройдет не так удачно, как у другого. В одном случае таких больных будет больше, в остальных — меньше. Почему-то на высокотехнологичные операции и аппаратуру у нас находятся и деньги, и время, а те, кто остался за кадром, они никому не нужны. Понимаете?