Я виноват, Марьям - [17]

Мертвая тишина стояла в комнате, даже Заирхан перестал храпеть. Марьям притаилась где-то в темной глубине смежной комнаты… Молчал телевизор.

К счастью, Зинрхан проснулся.

— Портфель, главное, чтобы был портфель.

Я с радостью поднял Заирхана и потянул его к двери. Буркнул хозяину: «До свидания!» — и перешагнул порог этого склепа.

Отведя Заирхана домой, пошел за аул, в степь. Ноги сами привели меня к пню белолистки, Я присел на пень и просидел на нем до самого рассвета.

Я думал, что в последний раз видел Марьям, я хоронил прошлое, прощался с Марьям… Я не мог предвидеть…

13

Где ты, Юсуп? Как нужен ты мне сейчас. Как просто было в детстве: выйдешь за калитку, свистнешь — и ты рядом. Ты знаешь, что такое вулкан? В земле кипит бурлящая лава, она, как разъяренный зверь, бросается то в одну, то в другую сторону, стремясь вырваться наружу. И стоит ей найти какую-то брешь — ударит фонтаном, и не остановишь. У меня такое же состояние: все, что накипело, наболело за эти годы, рвется наружу.

Недавно я был в ауле на свадьбе Алим-Паши. Вечером, устав от тягучей мелодии гармони, от охрипших пьяных голосов, я незаметно вышел на улицу. Темнело.

Конец дня — самая интересная пора наших свадеб. Показывая свою удаль, танцуют парни. Танцуют так лихо, что в вихре пыли не видно их ног. Я стоял у ворот и безучастно следил за весельем. Вдруг среди женщин, стоящих у стены дома, я увидел Марьям. Я не видел ее с того злополучного вечера, когда мы оба с Заирханом пьяные были у нее в гостях.

Марьям тоже увидела меня и опустила глаза. А я не мог заставить себя не глядеть на нее. Я понимал, что нельзя так неотрывно, настойчиво смотреть, Но со мной творилось что-то непонятное. Я не мог отвести от Марьям глаз. Она чувствовала мой взгляд и тоже подняла ресницы.

Плясала свадьба, пели и орали пьяные, а мы молча смотрели друг на друга, смотрели, разделенные танцующей толпой.

Я так и не вернулся к шумной компании друзей. Марьям вышла за ворота, я пошел следом и догнал ее.

Мы шли рядом по знакомым улицам, мимо твоего дома, Юсуп, мимо дома ее матери, мимо изломанного плетня, где десять лет назад мы, охраняемые тобой, встречались с Марьям.

Я видел, я чувствовал: Марьям была расположена к откровенности, но сам молчал. Мои губы и челюсти словно одеревенели, я не мог открыть рта. Меня жег стыд и ненависть…

Я презирал себя, свое тело, пышущее здоровьем, этот лоск, эти первые признаки полноты.

Я считал себя виноватым за темные круги и потухшие глаза Марьям. За то, что она как-то сникла вся, словно надломилась, словно припудрилась серым пеплом. У меня было такое впечатление, что Марьям вовсе разучилась улыбаться.

Я уже жалел, зачем пошел за Марьям. Разве прошлое можно вернуть? Оно ушло безвозвратно, но оставило сегодняшнюю боль. И не избавиться от нее, не убежать, не спрятаться… Вот отчего так бешено колотилось сердце, сжимались кулаки, а сам я молчал…

Как я жалел, что тогда, давным-давно, не постучал в окно, не увел от постылого мужа. Я был нерешительным и плачу за это всю жизнь, дорого плачу.

Мне хотелось, не таясь, сказать Марьям, что я очень несчастен, что все еще помню и люблю ее всю жизнь, одну-единственную.

«Я виноват, Марьям, я виноват», — твердил я мысленно, но губы мои были крепко сжаты, сказать вслух я не мог. Мне было больно и стыдно признаться ей в своем малодушии. Да и какое теперь это имело значение!

Марьям шла, низко опустив голову, совсем низко, она не хотела показать своих слез. Ее выдавали вздрагивающие плечи.

Шелковый белый платок упал с головы, волосы, как и прежде, были заплетены в косы, а в косах заколот мой гребень. Увидев его, я словно получил давно потерянное право: протянул руку и обнял Марьям за плечи, за ее родные, худенькие, вздрагивающие от рыдания плечи.

— Нет, нет, Джемал, — испуганно метнулась она, — не надо, зачем?

«Зачем?» — спросил я себя. Что мог изменить один вечер, один-единственный вечер? Удесятерить, умножить безысходность горя? Господи, сколько часов, дней и ночей, сколько лет мы были порознь…

«…А если… Если взять Марьям за руку и, не оглядываясь, уйти с ней в эту темноту, в неизвестность, туда, где ни один человек не знает нас с Марьям?» — думал я, продолжая упорно молчать.

Мы молчали с Марьям, но каждый был наполнен нахлынувшими чувствами, и молчанье нас не тяготило. Мы не заметили, как вышли за аул и пошли в сторону русского моста, в сторону тополиной аллеи, ничего не видя вокруг.

Была кромешная тьма, тяжелые тучи грозили раздавить землю. Вдруг тонким серпом выглянула луна, увидела нас и вынырнула из-за туч вся — большая, ослепляющая, любопытная.

Луна разогнала тучи, ночь стала голубой-голубой, какой-то неземной, будто подаренной нам с Марьям, нам одним. Мы словно попали в заколдованное царство нашей юности.

— Аллея, тополиная аллея. Помнишь, мы так с тобой и не дошли до конца. Сейчас мы пройдем ее вместе, где же она? Мы сбились с пути? — спросил я.

Марьям, зябко поводя плечами, обернулась.

— Уйяя! — горестно прошептала она. — Смотри… Мы давным-давно прошли ее и даже не заметили.

Марьям больше не плакала. Лицо ее сияло печальным вдохновением — никогда в жизни я не видел лица одухотворенней и красивее, разве у мадонны Сикстинской Рафаэля.