Я виноват, Марьям - [16]

А вдали, на холме, поросшем ковылем, полынью и бессмертниками, в синеющем свете луны чернеют надгробные камни кладбища. Безмолвные и отрешенные, стоят они, как наши аульские старики на тазияте[8], Снисходительно смотрят они на нашу суету сует.

«Сюда и мы придем, — с грустью подумал я, — все придем, кем бы мы ни были, чего бы мы ни достигли, и будем покоиться одной семьей, без разделений на ранги и чины, и не будет ничего, что радовало и огорчало, вызывало смех и слезы… Все мы будем безмолвными и без желаний. Но нам, молодым, — успокоил я сам себя, — еще жить да жить».

И тут же вспомнил о Нурбеке.

Прошлой осенью мы проводили его, тридцатилетнего аспиранта, умницу и здоровяка, на кладбище и зарыли в мокрую промерзлую землю. У него, казалось, тоже все было впереди… Погиб он в автомобильной катастрофе, торопился к жене и сыну. На месте аварии была разбрызгана сметана, разбилась банка, которую передала мать его жене.

Заирхан поднял стакан в сторону луны, будто приглашая ее к нам в компанию:

— Ну что ж, выпьем, что-то ты загрустил? — сказал он.

— Так, — ответил я и подумал: «Как смешна, как незначительна наша суета перед этим вечным покоем, как ничтожны и нелепы все условности…»

Я вспомнил Марьям. «И ее рано или поздно понесут сюда… Может быть, я и тогда испугаюсь подойти к ней, проводить в последний путь… чужую жену? Сколько осталось жить мне и ей? Несколько часов, дней или лет? Сколько раз нам еще предстоит встретиться: один раз? Два? Три? И стоит ли отказываться от возможности встречи, чего бы она ни стоила? Гасить, убивать в себе лучшее, что есть в душе, боясь, что кто-то что-то скажет… Зачем?»

Третий день я жил в ауле и до сих пор не видел Марьям. Хотелось видеть очень, как всегда, но я приучил себя сдерживать желания, а тут не утерпел.

— Скажи, а что Марьям больна или уехала из аула?

— Марьям? Это которая? Та, что живет около правления или которая хромает?

— Ну, Марьям… она училась с нами… пела.

— А-а! Та, которую похитили? Она живет нормально. В этом году ее дочка в школу пойдет.

Ком застрял у меня в горле, я налил водки и выпил ее. Никогда я так быстро не хмелел…

— Что это ты ее вспомнил? А-а, ты, кажется, дружил с ней, — деликатно сказал Заирхан.

Я был очень благодарен ему, что он сказал так мягко, так хорошо… Мне захотелось открыть ему свою душу.

Он слушал меня удивленно и очень внимательно.

— Так что же ты молчал? Если так хочешь ее видеть, надо было давно встретиться, пойдем сейчас!

— Поздно, ты что, — испугался я, — нельзя, что мы скажем?

— Ничего не поздно! Я директор школы, я могу узнать насчет дочки, поинтересуюсь, как они готовят ее в школу. Пошли!

Он встал разгоряченный, решительный (видно было, что моя история его глубоко тронула), поднял меня и потянул за собой.

Я сопротивлялся, но мне очень хотелось, чтобы Заирхан исполнил свое намерение…

* * *

Твердой рукой постучал Заирхан в ворота. На крыльце послышалось шарканье, открыл нам сам хозяин дома. Он удивился, увидев нас, но не подал виду, поздоровался за руку и попросил в дом.

В то мгновение, когда наши ладони соединились в рукопожатии, я протрезвел. У него была широкая мозолистая ладонь — этой ладонью он ласкает и бьет Марьям…

Она не ждала гостей.

Навсегда я запомнил этот вечер, эту комнату. Широкая кровать, застеленная атласным одеялом, гора подушек, никелированные спинки с набалдашниками. Возле кровати сапоги, из них торчат портянки, видно, хозяин недавно разулся. В углу комнаты включенный телевизор. Его смотрел хозяин дома на кровати: подушки примяты. На экране певица с голыми руками что-то поет… На полу, рядом с кроватью, ковровая подстилка и несколько подушек, на ней полулежит Марьям и кормит грудью ребенка. Под боком у нее спят еще двое детей. Я догадался: вот так и спят они на полу, прижавшись друг к другу, — мать и дети. А кровать с атласным одеялом для него, хозяина дома, добытчика.

Увидев нас, Марьям вскочила на ноги, натянула платок и быстро вышла с ребенком в другую комнату.

Сели за стол.

— Хорошо живешь, — медленно говорил Заирхан, оглядывая комнату. Наконец, взгляд его набрел на коврик, где спали дети… — В школу дочку ты как… как готовишь ее в школу? Портфель купил?

— Еще нет.

— Почему? Надо купить, на-а-до… Я для этого и пришел, чтобы сказать, понял?

Не глядя на нас, Марьям поставила угощение и быстро скользнула в другую комнату. Хозяин разлил водку по стаканам.

— Портфель обязательно, самое главное портфель…

Когда хозяин налил по второй, Заирхана так разобрало, что голова его упала на грудь.

Мы выпили с глазу на глаз по второй и по третьей. А когда бутылка опустела, стало совсем жутко.

Я встал, подошел к стене, где в раме под стеклом, собранные воедино, красовались семья, родственники и знакомые Хасая. Фотографии все были пятиминутные, снятые на фоне озера, лебедей и причудливого замка. Лица казались плоскими, лишь темнели глаза и чернели улыбающиеся рты… Среди всех этих мне неприятных, в большинстве своем снятых в нетрезвом виде мужчин была карточка и Марьям. Такая точно, как та, которую я изорвал и сжег. Юное лицо, наполненные счастьем глаза, радостная удивленная улыбка, две девичьих косы, чистый высокий лоб, не омраченный ни одной морщинкой! Какой чужой и одинокой выглядела эта чистая девочка в этом сборище хасаевской родни.