Я виноват, Марьям - [14]

Платок, подаренный мне Марьям… Я вспомнил его затейливый узор и буквы «М» и «Д», вышитые по углам. Знак любви!..

Я проходил мимо керосиновой лавки с голубой вывеской. На низкой скамеечке около своего заведения, в холодке, сидел весь промасленный, пучеглазый керосинщик, посасывая сигаретку.

«И он тоже любил…» — подумал я, взглянув на этого старого, промасленного и прокуренного насквозь керосинщика. Мне показалось, что мудрая радостная улыбка скользнула в его черные промасленные усы. От этой его улыбки мою душу овеяло какое-то доброе умиротворение.

Давным-давно я прошел дом моего товарища, к которому я приехал в город по делу, и, не сожалея об этом, шагал дальше по улицам. И все думал о Марьям, о платке, который она мне подарила.

Я мучительно долго не расставался с подарком Марьям, с этим маленьким вышитым платочком. Где он сейчас? Этого я не знал. Может быть, его прибили волны к чужеземному иранскому берегу, а может быть, он и не доплыл до моря, а где-нибудь у русской речной деревушки зацепился за куст тальника, и моет его высокая весенняя вода, летом бьется он по ветру, как флажок, а зимой сиротливо съеживается от мороза, заметается снегом, а может быть, давным-давно белобокая сорока утащила его к себе в гнездо и теперь болтает об этом всем вокруг, или лежит он на холодном дне, заметенный илом.

Не знаю, как распорядилась с ним обширная русская река Волга. Почему Волга? Так уж случилось.

Когда я учился на втором курсе университета, летом вместе со всеми студентами поехал я помогать целинникам в Казахстан, в Кустанайскую область.

В том районе, где мы работали, было очень много озер, недаром его называли Семиозерным районом. Озера эти были глубокие и кроткие, как глаза наших девушек. Утром, когда солнце плыло по озерам, они светились таким блеском, такой ослепительной улыбкой и так мило хмурились, когда солнце пряталось за тучами, что казались мне совершенно живыми существами.

Сколько раз я хотел утопить платочек в этих озерах… но боялся, что кто-нибудь увидит платок, достанет и попадет он в чужие руки.

Много было в округе и болот. Я не раз подумывал утопить платок в болоте, но как только доставал его из кармана, мне становилось страшно бросать его в гнилое болото, я не мог допустить такого кощунства.

Собирался много раз его выбросить просто в степи, но и на это не хватало сил. Я сразу представлял себе, как будет он летать по степи, неприкаянный, словно перекати-поле, как выгорит он под солнцем, вылиняет под дождем, истончится под степными ветрами. А ветры здесь дуют на запад, и может случиться так, что принесет его назад к нам, в родную Кумыкскую степь и увидит его Марьям.

Что тогда будет? Нет, так не годится. И я прижимал платок к лицу, пристально всматривался в него и, случалось, подолгу беседовал с ним.

Помню, возили мы там, на целине, сено, душистое, майского укоса, возили на волах. Нагрузят, бывало, арбу высоко-высоко, залезешь наверх, подадут вожжи и… «Цоб-цобе!» Поехали.

Сено мы возили в скирды, километров за семь, за десять. Лежишь на верхотуре, на теплом от солнца райски душистом сене, воз чуть колышется, волы идут медленно, как и всякие волы, не спешат. Степь бескрайняя, небо над головой лазурное, без единого облачка, колышется воз, и такое на душе счастье, что плакать хочется.

Кажется, встанешь, раскинешь руки крыльями и полетишь — полетишь над зеленою шелковой степью, как во сне.

Достану, бывало, платок и глажу его и все думаю, думаю о Марьям.

Вокруг меня в те годы было много хорошеньких девушек, но все они были мне безразличны. Я был словно больной, я не мог ни о ком думать, кроме Марьям.

«Наверное, это оттого, что у меня ее платок, — решил я, — поэтому мне никто не правится, поэтому я один, как бирюк. Что толку тосковать по ней… Надо вырвать ее из своего сердца, как это ни больно, но надо вырвать ее!»

Так думал я все те дни.

И вот однажды выбросил платок. Он полетел, закружился, ветер подхватил его и медленно стал поднимать все выше и выше. Я побежал вдогонку за платком. Ветер то опускал его почти до самой земли, то уносил его вверх из-под самого моего носа, словно желая наказать меня за мой поступок, за мои мысли.

Я уже совсем выбился из сил, когда ветер, дав мне урок, плавно опустил платочек на шелковистую траву. Боясь, что он снова вспорхнет, я упал на него грудью, схватил его крепко обеими руками.

Мои волы уже уплыли в солнечном мареве далеко-далеко, пришлось догонять их бегом.

С тех пор до конца лета у меня не было мысли о том, чтобы избавиться от платочка. А потом, когда мы собирались уезжать домой, эта мысль время от времени стала возвращаться ко мне.

Много хорошеньких девушек было тогда вокруг меня, и среди них одна веселая, черноглазая особенно часто заговаривала со мной и безобидно смеялась над моей угрюмостью.

«Нет, пора забыть Марьям, — снова стал думать я, — что толку без конца вспоминать ее, она, наверное, меня давно забыла. Все равно потерянного не вернешь. Надо излечиться от этой болезни, надо жить. Этот платочек… все, все из-за него…»

Мы хорошо поработали. Уезжали с целины, как и приехали туда, с песнями, наш поезд было далеко слышно! Вот тогда-то и произошло это. Я на всю жизнь запомнил ту ночь, тот миг…