Я виноват, Марьям - [13]

Я словно видел воочию, как отступник зажег спичку, как ждал он, когда займется огонь, как нетерпеливо, как злорадно следил за огнем, пожирающим ствол могучего дерева. Сколько нужно было ему кусков дерева, он увез домой, а остальное, обугленное, так и лежит у дороги, словно нарочно для того, чтобы напоминать, как жесток и бездушен может быть человек. Нелюдимо живет этот… осмелившийся погубить деревья. Все три дерева, как я узнал, срубил и сжег на дрова муж Марьям…

Долго стоял я у черного пня. Эх, если бы был тогда в ауле, я бы… я бы сделал этому негодяю, я бы его… что? Что бы ты сделал? Я вспомнил Марьям. Мне стало горько и стыдно. И быстро зашагал от обугленного пня прочь, вперед, к разъезду, к новым делам, к новым людям, которые ничего… ничего обо мне не знают…

* * *

Незаметно для себя я подошел к разъезду. Как всегда летним утром, здесь было много народу, все спешили в город, на рынок, с корзинами фруктов и овощей. Возле той арбы, которая обогнала меня, я увидел Марьям и ее свекровь — они снимали с арбы корзины.

Муж Марьям в новых хромовых сапогах и зеленой суконной фуражке стоял поодаль, я взглянул ему прямо в лицо, в его сытое, заросшее недельной щетиной лицо. Он отвернулся, как будто не узнал меня.

Поезд подошел, как всегда, неожиданно, на этом полустанке он останавливается обычно на полторы-две минуты, и, зная это, все бросились к дверям вагонов, отталкивая и обгоняя друг друга, задыхаясь под тяжестью корзин.

Двери открыли всего лишь в одном вагоне, и вся масса женщин устремилась к этой двери. Корзинки, мешки, чемоданы полетели вверх, в вагон.

— Ну, что зеваешь?! Лезь наверх! — Я оглянулся, это кричал муж Марьям. В это время открыли двери в другом вагоне, и часть женщин с корзинами отхлынула туда. Это позволило Марьям кое-как, поддерживая одной рукой спеленутого ребенка, подняться по ступенькам в тамбур. Здесь она распрямилась и стала свободной рукой судорожно перетаскивать корзины, которые подавала ей свекровь. — Ну, ты, шевелись! Ты что, соломкой накормлена? — кричал снизу Хасай. — Тащи скорее — наши останутся!

Марьям суетилась, старалась изо всех сил, но невозможно ей было справиться одной.

Одним прыжком я оказался рядом с Марьям. Она прежде, видимо, не замечала меня и так растерялась, что чуть не выронила ребенка.

Остервенело я швырял корзины в вагон, — одну, другую, третью, за руку втащил свекровь Марьям, когда поезд уже тронулся.

— Эй, где ты? Покажись!

Марьям выглянула из тамбура.

— Не будь дурой, не отдавай так дешево, как в прошлый раз! Будто в воду бросила весь товар, — было последнее напутствие мужа.

Поезд набирал скорость. Мы молча стояли рядом. Я рассматривал старенькое, затрепанное платье Марьям, всю ее ссутулившуюся, казалось, сжавшуюся в комок худенькую фигурку.

«Что я сделал с тобой, Марьям?! Когда нужно было воевать за счастье, я смотрел в небо, разводил руками и вздыхал: „Ах, как несправедлива судьба!“ Я уступал, скрипя зубами, уступал. Когда мне было тошно в ауле, уехал учиться в университет, когда и там затосковал, подался на целинные земли. Все я делал для себя, а о твоих мечтах, надеждах я словно позабыл… И вот ты стоишь передо мной живым упреком — моя единственная, моя неповторимая любовь. Нет другой, не было и, наверное, не будет», — говорил я ей мысленно.

Марьям стояла рядом, не уходила, словно ждала чего-то. Заплакал ребенок у нее на руках. Чуть помедлив, она тихо перешла из тамбура в вагон, к свекрови: надо было кормить дитя…

11

Поезд еще не остановился, а я уже спрыгнул с подножки на серый асфальт перрона неуютной, обшарпанной станции нашего маленького города. Мне было бы нестерпимо больно увидеть, как навьюченная корзинами Марьям станет тащиться с поезда, и я, не отдавая себе отчета, инстинктивно бежал от этой возможной боли.

Стремительно, не оглядываясь, шагал я со станции в город, шагал не разбирая дороги, словно за мною гнались. Когда я пошел со станции, взгляд мой случайно выхватил велосипедиста впереди на улице. И вот вдруг через некоторое время я увидел, что поравнялся с этим велосипедистом. Это был старичок, наверное, столяр: на багажнике его велосипеда были привязаны фуганок и пила. Старичок крутил педали неторопливо, но все-таки как же быстро я должен идти, чтобы догнать его!

Пот застилал мне глаза, я еле дышал. Я приостановился, вынул из кармана белый, хорошо отутюженный носовой платок и, встряхнув его, вытер пот с лица. Вытерев лицо, я некоторое время пристально рассматривал платок — белый с голубоватыми полосками по краям. Таких платков моя заботливая жена купила мне дюжину.

«Гребень… все тот же гребень в волосах Марьям!» Когда мы ехали в поезде, платок спал с головы Марьям, и я увидел в ее волосах тот самый гребень с белыми камешками. Только один камешек — самый главный — был утерян, и на месте его темнела пустая лунка. Марьям вспыхнула и быстро поправила платок.

Мне стало очень стыдно. «Марьям хранит гребень, а ты? Где платок, подаренный ею? Где?!»

И сейчас, шагая по жаркой, пыльной улице, я все думал об этом и бормотал себе под нос оправдания и сам же осуждал и высмеивал эти оправдания. «Гребень, который ты подарил Марьям, она хранит, а платок, подаренный ею, ты выкинул… выкинул… выкинул…» Я с каким-то ожесточением бормотал это «выкинул». В это грубое слово я хотел вложить все презрение к самому себе, хотел подчеркнуть всю оскорбительность моего поступка по отношению к Марьям.