Я виноват, Марьям - [11]

— Не подходи, не тронь меня, разве ты не знаешь, что я люблю другого? А тебя ненавижу!

— Ничего, забудешь — меня полюбишь, раз я этого хочу, как миленькая, полюбишь, — судорожно смеялся ей в лицо Хасай.

Борясь со своими мучителями, Марьям на ходу два раза прыгала с линейки и чуть не сломала себе спину.

— Ради аллаха, помоги, — умоляла она возчика.

— Тпру, тпру, — вопил возчик, а сам даже не натянул поводьев.

Скоро вся троица, устав бороться с Марьям, догадалась ее связать, и линейка умчалась, только пыль стояла на дороге да кричал раздосадованный возчик!

— Эй, где же ваша бутылка? Вы же обещали, бросьте, слышите, бросьте, я поймаю. Обманщики!

* * *

Целую неделю Марьям держали где-то на отдаленном кутане, у кунака отца Хасая. Туда были снаряжены самые речистые кумушки аула. Они должны были уговорить Марьям дать согласие на брак. О том, чтоб судить Хасая за изнасилование, и речи никто не вел, ведь он поступил по законам адата и шариата.

— Он же тебя не бросает, а хочет жениться, твой же грех прикрыть думает. Аллаха должна благодарить: в самую богатую семью аула тебя берут. Ты у них вся в шелку и бархате, как бике, будешь. Ты же опозоренная, а не он. И не плачь, а подумай, кому ты теперь нужна — ни девка, ни вдова. Он же тебя спасти хочет, так не губи себя, соглашайся, — нашептывали Марьям свахи.

Эти же слова твердили все женщины аула на каждом перекрестке. Странное дело, они все были на стороне Хасая. Раз украл — значит, любит и разве это часто бывает? «Счастливая Марьям, — говорили они. — Зачем от своего счастья бежать?»

Счастье — как все в жизни относительно!

И никто не заступился за Марьям, никто не помог ей, никто не сказал Хасаю, что он насильник и подлец и не свадьбу ему надо устраивать, а суд. Никто! Даже у меня и Юсупа не хватило ни смелости, ни мужества. Почему? Разве я трус? Так почему же? Почему? Как порой еще сильна вековая сила условностей…

Через неделю сосед принес весть: Марьям повезли на комиссию в город, чтобы достать справку. Несовершеннолетних в сельсовете не регистрировали. Не знаю, как им удалось сделать Марьям старше, но вернулись посланцы Хасая из города торжествующие — дело было сделано. Теперь Хасаю ничего не угрожало: он женился на совершеннолетней, ее же грех прикрывал…

* * *

Свадьба началась в субботу. Об этом возвестил бой барабана.

Барабан одинаково гремит и для счастливых и для несчастных. Только счастливых его дробь веселит, несчастный все ниже и ниже опускает голову.

Для меня удар барабана был ударом ножа в сердце. Я бежал из аула, за мною следом неслись его сатанинские раскаты. «Та, та, та! Та! Та! Та!» — неугомонные палочки били по моей голове. «Та! Та! Та!» — ни на секунду не умолкая, стучала в висках кровь. «Та! Та! Та!» Я бежал на речку, бежал в лес — барабан преследовал меня всюду. Я лег на землю, заткнул уши, но и это не помогло. Я снова вскочил на ноги и, не разбирая дороги, шел и шел, пока не упал от усталости.

Только через сутки я вернулся домой. Темнело. Свадьба была в разгаре. По улицам слонялись пьяные. Они праздновали мое несчастье! Они пьянели на моем несчастье, на моем несчастье за чье-то счастье поднимали тост… Танцевали на моем несчастье! Они видели только тех, кто подавал на стол еду и водку, они видели и знали тех, кто заказал для них музыку. А на остальное им было наплевать!

Я ненавидел их за сытость, за равнодушие, за глухоту.

Бей меня, судьба!

Я пришел в себя от прохладных капель дождя и дальних раскатов грома. Гром приближался, гром усиливался, гром гремел надо мной, неистовый и страшный. Аул казался охваченным пожаром молнии.

Раскаты грома, всполохи молний, летний ливень, плясовые мелодии гармони, рухнувшие надежды, щемящее от боли сердце и свадебный бой барабана.

Как многолика и сложна ты, судьба! Ты бьешь меня сегодня — бей! Не заплачу! Выдержу! Выдержу назло!

9

Были мои первые студенческие каникулы. Шла уборочная, я работал в колхозе. В этот вечер вернулся домой особенно усталый, не хватило сил даже раздеться, так одетый и уснул.

Ночью вернулся мой младший брат Надир-Паша. Чтобы меня не потревожить, он не зажег света, не стал ужинать, видно, тоже так устал, что ему было не до еды. От зари до полуночи за баранкой: с тока в город, из города на ток. Он и машина будто испытывали друг друга на выдержку, кто, мол, сдаст раньше, но пока оба держались. Только Надир-Паша за это время осунулся, похудел и глаза у него стали красными от бессонницы…

Я разделся и снова сейчас же уснул.

Меня разбудил лай собак. Я спрыгнул с койки и в одних трусах выбежал во двор. В ворота неистово стучали. Стучала наша сельская медсестра.

— Буди Надир-Пашу, — почти приказывала она мне, — скорее буди. Человек умирает.

— Что случилось? Кто умирает?

— Марьям…

— Марьям?

— Да скорее же! Скорее!

Я вбежал в комнату, стал трясти Надир-Пашу. Он что-то пробормотал, не открывая глаз, повернулся на другой бок и еще громче захрапел.

Я рванул его, он проснулся, непонимающе стал протирать глаза и снова повалился на кровать.

— Встань, братишка, встань, дорогой, — ласково просил я, — человека надо везти в город, умирает…

— Кто?

— Марьям.