Я виноват, Марьям - [10]

— Ты знаешь?

— Да.

— Смотри, весь аул уже знает, хотя мы никому не говорили. Ты не бойся, я никогда не соглашусь, сколько бы они сватов ни засылали, какие бы подарки ни сулили… Ну почему ты такой хмурый, разве я виновата? Не бойся, меня любит мать, она очень хорошая, она никогда не отдаст меня замуж против моей воли. Ну посмотри же на меня, посмотри, как вокруг красиво!

— Красиво… И… не повторится эта красота, не повторится наше свиданье…

— Почему? Все будет зависеть от нас, — горячо возразила Марьям.

Я ничего не ответил… Мы пошли дальше не туда, где сады, а вдоль речки, вниз, туда, где красовались два ряда стройных тополей. Не знаю, когда и чьими руками они посажены, но это самая лучшая примета моего аула. Тополя растут далеко от проезжей дороги, и редко кто туда ходит. Иногда только забредет пастух за отбившейся коровой или хозяйка за стаей гусей.

Мы шли и шли в глубь аллеи, взявшись за руки. Легкий ветер играл тополиной листвой. Луна и здесь следила за нами, мелькая в густой зелени деревьев. Тень ее оставляла на траве причудливый кружевной узор.

— Теперь мы реже будем встречаться, — сказала Марьям задумчиво.

— Почему?

— Ты будешь готовиться в институт, а я пойду с подружками работать в колхоз, не сидеть же без дела целых три месяца! Ну, пожалуйста, не хмурься, не думай о вчерашнем, я и сама знаешь как перепугалась, я боялась за маму, думала, она согласится…

Знаешь, — сказала она через некоторое время, — давай условимся думать друг о друге в одно и то же время…

— А если я о тебе буду думать всегда?

— Всегда не сможешь, нужно знать когда, чтобы и я подумала о тебе именно в то же время.

— А если я о тебе буду думать всегда? — повторил я.

— А заниматься когда будешь? — засмеялась Марьям.

— Хорошо, сама скажи когда?

— Утром и вечером…

— В семь часов, — подхватил я.

Мне очень хотелось дойти с нею до конца аллеи. Мне казалось, что именно там нас ждет что-то необыкновенное. Вокруг стояла такая лунная тишина, такая благодать была разлита в воздухе и в наших сердцах, что, казалось невозможным бросить всю эту красоту и вернуться в аул.

Я нежно, но настойчиво тянул Марьям за руку, шутил и неумело ласкал, упрашивал Марьям:

— Пойдем дальше.

— Нет, — вздохнула Марьям, — дома заметят, что меня долго нет. В другой раз, — обещала она, — в другой раз обязательно пройдем аллею до самого конца. Не сердись…

— А будет ли этот другой раз и когда?

— Будет. Будет, если ты захочешь, будет, если я захочу. Будет, если мы оба очень захотим.

Я привлек Марьям к себе, посмотрел ей в глаза. В них были слезы.

У меня защемило в груди, тяжелое предчувствие сжало сердце. Плохая примета — вернуться с полдороги.

8

Отупев от занятий (я готовился к экзаменам в университет), я пошел на речку искупаться.

— Рашия, знаешь, Хасай похитил Марьям! — кричала через плетень одна соседка другой. Под моими ногами словно разорвался снаряд, я покачнулся и ухватился за дерево.

Над головой сияло голубое небо и величаво, как корабли под всеми парусами, плыли белые облака. Я смотрел в это спокойное, в это вечное небо и убеждал себя, стараясь крепко стоять на ногах: «Если б случилась беда, разве распевали бы в небе звонко и весело жаворонки? Все это выдумка черных ворон — аульских сплетниц».

Старые фронтовики рассказывали, что после ранения они не сразу чувствовали боль. Так, видно, и я. По привычке дошел я до своих ворот, по привычке пригладил волосы, они были сухие, конечно, мне было не до купанья.

— Джемал, слыхал, Хасай похитил Марьям! — крикнул мне мой одноклассник. — Вот дела!

Новый снаряд разорвался у меня под ногами, вокруг стало темно. Я не помню, как добрался до своей постели, как лег, отвернувшись к стенке.

Люди о случившемся говорили разное. Одни говорили, что Марьям любила этого парня, что мать Марьям отказала, когда он сватался, из-за какой-то своей обиды, не спросясь согласия дочери. В наше время кто, мол, осмелится тронуть девушку, если она сама не подаст к тому повода?

Но большинство рассказывало другое: Марьям шла в соседний аул навестить заболевшую тетку. На полпути ее догнала подвода, нагруженная керосиновыми бочками. Возница приостановил лошадь и крикнул:

— Садись, подвезу, — Марьям поблагодарила и, боясь выпачкать платье, примостилась сбоку, на борту телеги. Возчик перестал погонять лошадей, ехал медленно, поминутно оглядываясь.

Скоро их догнала линейка: в клубах пыли виднелись взмыленные кони и трое нетрезвых седоков. Поравнялись. Тот, кто правил лошадьми, соскочил наземь. Попросил закурить. Несколько времени он шел рядом с подводой, искоса оглядывая Марьям. И вдруг подхватил ее и поволок!

Она вскрикнула и начала отбиваться руками, зубами, ногами, но на помощи поспешили еще двое. Втроем они сбили Марьям с ног и поволокли к линейке. Коса у нее расплелась, гребень выпал из волос. Как неистовая, вырвалась она из сильных рук и бросилась на дорогу, в пыль, искать оброненный гребешок. Ее тянули за руки и за ноги, а она, как безумная, шарила в пыли.

— Брось гребешок! — закричал Хасай. — Тебе его милый подарил, что-то ты им сильно дорожишь, брось, говорю?! — И хотел вырвать у Марьям гребень, но она до крови прокусила ему руку, вырвалась и спрятала гребешок на груди.