Я видел, как живет Италия - [82]

Я прерываю его:

— Я думал, что вы христианский демократ.

— Да, — раздраженно кричит он. — Как и все! А кем прикажете еще быть в этой благословенной стране? Кастрированным социалистом? Замаскированным бахвалом-неофашистом? Вот тут-то и кроется трагическая ошибка стороннего наблюдателя. Если в Италии еще сохранилась капля свободы, то искать ее надо в лоне Христианско-демократической партии. Наше левое крыло в десять раз прогрессивнее и деятельнее социалистов. Наше правое крыло перещеголяло самых закоренелых капиталистов. Может быть, вы думаете, что я против религии? Ничего подобного! Я люблю бога, я только хочу, чтобы мне позволили любить его спокойно. Поймите мое положение! Что остается делать бедному христианину, когда у него с одной стороны жена, которая шантажирует его богом в постели, а с другой — священник, который угрожает ему богом на небесах?

Такая неприглядная картина повседневной жизни кажется сошедшей прямо со страниц романа Жоржа Оне[178]. Браки, устраиваемые родителями под угрозой лишить наследства, криводушие, сомнительные грязные комбинации, маскируемый адюльтер, супружеские измены, подстраиваемые для того, чтобы импотент получил наследство, отписанное потомку, которого он не может произвести сам. Все, что угодно. Полный репертуар классической мелодрамы.

— И никто против этого не бунтует?

— Единственный способ бунтовать — это уехать и не вернуться. А кто не уехал, тот смиряется, и среди оставшихся — блаженны, не ведающие о существовании иной жизни.

Глаза его блестят:

— Вы никогда не задавались вопросом, насколько оправдан заголовок книги Карло Леви «Христос остановился в Эболи»? До нас он так и не дошел. Мы отросток слишком длинного полуострова, забытый богом и людьми. Одно слово — Юг.

Отныне простые слова il sud, il meridiorie наполняются для нас горечью и несчастьями, которые мы здесь вобрали в себя. Зачем ехать в Матеру и смотреть на людей, живущих в гротах. Мы уже видели цыган Гренады на Сакромонте. Наверное, несчастные из Матеры лишены даже возможности использовать любопытство туристов. Мужество покидает нас, и мы берем курс на Бари.

Наш отель вздымается безукоризненно прямо и выглядит вызывающе современным. Вдоль побережья все здания города новые. Но за этим островком…

По тысяче мелких признаков нам сдается, что Бари — самый типичный город Юга. Своего рода общий знаменатель предельной нищеты и баснословного богатства с присущим всем портам социальной мешаниной. Бедняки обогащаются, богачи беднеют. Соседство кораблей, реальная возможность бежать, как правило, делают барьеры между кастами более проходимыми. Народ добродушен и едва заслышит звон презренного металла, готов на любые услуги. Зато этим людям свойственно своего же собрата, оказавшегося в худшем положении, презирать с высокомерием чуть ли не миллионера.

Здесь все без претензий, просто. Трущобы приучили людей жить на улице, потому что двери их домов из-за духоты постоянно открыты. Они приветливы и занятны, но до тех пор, пока не столкнутся лицом к лицу с высокомерием денег, с prepotenza имущего, претендующего на нечто большее и на целование руки в придачу. Официант «большого кафе», которому Лилла заказывает чай, преувеличенно удивляется.

— Без сахара! — уточняет Лилла.

Он отворачивается, изображая на лице отвращение:

— Мадонна! Его и с сахаром-то пить невозможно! Однако, инстинктивно учуяв, что мы отказываемся от сахара вовсе не потому, что нам нечем за него заплатить, он начинает держаться senza compliment![179].

Возвращаясь с чаем, он уже не ломается. Умиленно наблюдая краешком глаза, как я старательно ухаживаю за Лиллой, он глубоко вздыхает (это выходит у него очень комично) и разражается:

— Ах, синьор, вы, я вижу, здорово дорожите своей спутницей, хотя она и пьет чай. Fortunato[180]. Да будь у меня такая жена, как ваша, жил бы я в своей Болонье, — новый вздох, на этот раз неподдельный, — в И.т.а.л.и. и!

И, наклонившись вперед, он тихо добавляет:

— Нипочем бы не приехал я в эту страну «бедуинов»!

Две девчушки дразнят мальчика в рваных штанишках за то, что он не решается показаться в таком виде матери. Они приплясывают и поют, тут же выдумывая слова на мотив народной песенки. Одна разыгрывает прогневанную мать, другая — несчастного плаксу. Мальчику это надоедает, и он бросается на них с кулаками. Разувшись и взяв по башмаку в каждую руку, девочки отбегают, чтобы издалека повторить все сначала. Является третья девочка, чуть постарше, но какая-то чопорная и не по годам степенная, с трагическими глазами. Не меняя выражения лица, она поддает ногой в зад одной девочке, потом другой. Такой удар способен вывести на орбиту спутник средней величины. После этого девочка флегматично идет своей дорогой, безразличная к потоку брани, которую изрыгают пострадавшие, потирая себе зады.

Вдалеке мы видим мальчика лет четырнадцати, сидящего на тротуаре и проливающего — кто знает, почему? — горючие слезы. На другой стороне улицы стоит мужчина — отец мальчика? — и отчитывает его, щелкая длинным кнутом. Ребенок, всхлипывая, что-то просит. Потрясая кнутом, мужчина делает вид, что хочет сойти с тротуара. Парнишка с воем поднимается и, отбежав метров на десять, повторяет свои требования. Собравшись у окон, все обитатели улицы оживленно комментируют происходящее.