Я видел, как живет Италия - [72]

К северу от Кальтаниссетты мелкая желтая пыль покрывает апокалиптический пейзаж. Случайные постройки, шаткие, залатанные, торчат на склоне горы, наподобие булавочных головок, воткнутых в подушечку. Это derricks’ы[155] «бедных».

Вооруженный сторож, допросив нас, с недоверчивым видом возвращается к себе в сторожку звонить по телефону. Он пропускает нашу машину, но с подозрением смотрит ей вслед.

Перед строениями, возведенными в низинке, нас тотчас же окружают рабочие — человек двадцать, — бригада, отработавшая дневную смену час тому назад и ждущая выплаты жалованья. Кассир еще не встал после сьесты. Грустная любезность, глаза, в которых французский номерной знак рождает проблески тоски по дальним странам.

Грязная контора, изнуренный персонал. Больной инженер не решается дать нам разрешение на осмотр шахты. Надо вооружиться терпением — директор отдыхает после обеда. Я достаю пачку французских сигарет и угощаю. И пока ее не раскурили, дверь беспрерывно открывалась, пропуская новых людей, вошедших как бы случайно. Затем один из них подбирает голубую обертку, оставляя ее себе на память. Они затягиваются и рассматривают сигарету так, словно видят ее впервые. Один рабочий посмелее спрашивает, сколько зарабатывает шахтер на добыче серы в Париже. Он очень удивлен, что образованный синьор этого не знает. Внезапно будто порыв ветра развеял сонную конторскую атмосферу. Люди торопливо входят и выходят. Неизменный мальчонка на побегушках проходит с чашкой кофе на подносе. Инженер поднимается:

— Директор проснулся.

Десять минут спустя он возвращается:

— Разрешается осмотреть наземные сооружения. Спускаться в шахту категорически запрещено.

— Почему?

— Mah…

Такое объяснение, лишенное ясности и аргументации, никого не убеждает. Это сопряжено с риском? Я напоминаю ему, что только сейчас он утверждал, будто их оборудование самое современное на острове и рабочим уже не грозит опасность. Он устало поправляется:

— Практически опасности нет.

— Так в чем же дело?

— Все мы под богом ходим.

Впоследствии мне подтвердили, что эта шахта действительно одна из тех, которые оснащены современным оборудованием несколько лучше. Святый боже, как же должны выглядеть другие?! В этих тучах мельчайшего желтого порошка виднеется хаотическое переплетение стоек и балок, связанных канатами, напоминая рисунки механизмов, на которых веревки поддерживают трубы на стыках. Куда ни взглянешь — всюду созданные человеком горы пыли в форме усеченного конуса, строения; и все это наводит тоску, гнетет своим удручающим безобразием. Дыры в земле. Одни служат печами, другие — хранилищами. Везде, везде этот желтый порошок, рассыпанный или сваленный в кучу. Смехотворно обесцененное богатство, ради которого выбиваются из сил зачисленные в профсоюз каторжники.

Инженер останавливается, хочет перехватить наши взгляды.

— Ничего интересного, правда ведь? — спрашивает он (напоминая этим монаха с лихорадочно возбужденными глазами, водившего нас осматривать церковь Сан-Хаун де Диос в Гренаде. Стоя возле целого клада изделий из золота и серебра, он тоже допытывался «Нравится вам? Нравится?», как будто отрицательный ответ избавил бы его от какой-то тревоги).

Инженер закончил свое дежурство и собирается ехать домой. Ему с нами по пути, но наше предложение подвезти его он отклоняет. «Доберусь на служебном автобусе, который отправится через час». Поколебавшись, он окончательно отклоняет наше предложение:

— А то еще подумают, что я вам все выболтал.

Как будто и без того трудно догадаться о тех постыдных вещах, о которых он мог рассказать!

Дом Пиранделло стоит где-то между Агридженте и Порто-Эмпедокле. Каждый слышал о нем. Но никто не может точно указать его местоположение. Наконец мы обнаруживаем недавно проложенную дорогу длиной в триста-четыреста метров: она ведет к старому пустующему зданию из камня, ветхому, с заколоченными ставнями. Это и есть дом Пиранделло.

— Осторожней, — предупреждает нас сторож, — не наступайте на пол. Он еще не починен.

В рабочем кабинете единственный предмет обстановки — урна. В ней хранится прах писателя. Давая пояснения, сторож говорит приглушенным голосом:

— Вы иностранцы? Тогда я могу вам сказать: маэстро был безбожником. Он велел себя сжечь. Ему этого никогда не прощали. Никогда.

Он глубоко вздыхает и, проникшись к нам доверием, предается знакомой философии:

— Эх! Ничего удивительного. Хватит того, что не веровал в бога всю свою жизнь. Но на смертном одре, в час, когда готовишься предстать пред судом божьим, можно бы и обратиться к вере. Какого черта! А он — не пожелал!

Сторож восхищается подобным упорством, но сожалеет о нем.

Появляются молодожены, совершающие свадебное путешествие. Муж, горячий поклонник драматурга, завязывает разговор, но устраивает так, чтобы жена не слыхала его слов. У нее замкнутое, упрямое лицо человека, который не ждет добра от посещения безбожника. Она остается ледяной, даже когда супруг пытается ее растопить:

— Вот видишь, моя бесценная, мсье подтверждает, что в Париже Пиранделло считают одним из великих писателей нашего века.

Сторож долго не прикрывает дверцу нашей машины; наконец он решается: