«Я в Берлине. Сидоров» - [8]

— Наверняка они уже знают, — первой заговорила Хелена. — Знают, можешь мне поверить.

Стефан смотрел на дорогу, на глубокие, словно жирным карандашом прочерченные, колеи, исчезающие за изломом склона, в том месте, где из-за горы торчала макушка колокольни. Когда ж они явятся? Должны бы уже быть. Сколько можно ждать? Дело срочное, откладывать нельзя и, если их не будет, придется самому идти вниз. Хелена останется здесь, а он спустится, откроет кухонную дверь и скажет — но уже не «Morgen nach Vaterland!», а как-нибудь по-другому. Старуха эта тоже там. Поднимет на него обведенные темными кругами глаза. И ничего говорить не станет, потому что не любит лишних слов, — только будет смотреть. Кстати, интересно: за десять месяцев пребывания под одной крышей они с ней почти не разговаривали, а кажется, будто часто и горячо спорили. О немцах. О том, что они сделали. Он клялся, приводил доказательства, называл цифры. Впустую. Оставалось ощущение, что она все знает и полностью с ним согласна — и, тем не менее, с какой-то невозможной, нечеловеческой уверенностью отвечала безмолвно: «Да, но не тебе судить».

— Что ты говоришь? — повернулся он к Хелене.

— Я? Ничего… Обязательно скажи сегодня рыжей соплячке, чтобы носу сюда не казала. Она еще хуже, чем эти швабы. Как глянет, меня прямо страх берет. Видеть больше не желаю эту дрянь!

— А ее отец хотел, чтоб она осталась у нас работать.

— У-у-у! — Хелена вскинула голову, как-то очень по-бабьи всплеснула руками. Под ударом ветра задребезжало стекло в окне, на первом этаже хлопнула дверь.

Сколько можно ждать? Время идет, ветер гонит тучи над лесом, что там, в деревне, неизвестно, тянуть больше нельзя. Внизу, у Хаттвигов, тишина, за одним окном — исхлестанные ветром яблони и пустой проселок, из другого видны темно-зеленые полсти озимых, которые почему-то наводят на мысль о моторе. Стефан смотрит на озимь, а думает про мотор: невелика хитрость, а нет ничего важнее. Этакое ядро, потяжелей свинца, и все в хозяйстве вокруг него вертится. Земля под всходами озимых лежит себе спокойно, да и этот бешеный ветер на дворе совсем не страшен, а мотор временами начинает искрить, рычит зловеще и выпускает вонючее облако дыма. И тогда Пауль поспешно выключает его из сети.

— Что ты говоришь?

— Петрушка этот… Я знаю, почему он хочет, чтобы Люцина здесь осталась. Ха! Очень мне нужно следить за каждым ее шагом! И не спать ночами.

— Да, пожалуй, ты права. Я как-то не подумал.

— А если еще старуха с Эльзой останутся!.. — Хелена выдвинула из комода ящик и уткнулась в него.

Стефан прошелся до двери и обратно, постоял у ночного столика над раскрытой книгой, тупо перелистал несколько страниц и, решительно захлопнув книжку, в сердцах отпихнул к стене. Люцина, Люцина! Почему-то не было в нем ненависти к этой девчонке, да и не хотелось себя накручивать. Соплячка, что с нее возьмешь! Если кто здесь и заслуживает настоящей ненависти, так это Эрна, жена Пауля. Стефан не мог простить ей ледяную вежливость, с которой она всегда с ним разговаривала. Как она цедила сквозь зубы: «Ja, jawohl, freilich»[14]! А это холодное, с правильными чертами лицо! Не очень-то ей идет роль матери трехлетнего Райнхарда, Эрну легче представить себе в форменной юбчонке, в пилотке на голове и с хлыстом в руке. Муж рядом с ней выглядит невинным подростком. Пауль был на фронте, ранен под Ленинградом, но это не отразилось на его внешности — он смахивает на скаута, который любит играть в разведчиков. Но когда мотор начинает хрипеть и дымиться, лицо у Пауля резко меняется, становится мужским, жестким, и тогда можно уловить сходство между ним и Эрной. Собственно, не будь в кухне старухи Хаттвиг, Стефан охотно бы туда спустился, встал в дверях и, глядя на Эрну, сказал то, что нужно. А именно: пора. Freilich.

— Тебе обязательно завтра с ними ехать? — спросила Хелена.

— А как же. Кто мне обратно пригонит подводу? Но, понимаешь, все это вместе…

Он покачал головой, сам толком не зная, что хочет сказать. Его назначили сопровождающим: завтра он проводит немцев до Лёндек-Здруя, до поезда. Путь неблизкий — двенадцать километров. Позавчера они с поручиком Стопкой были в Милановке, и Стефан видел растянувшийся по деревне обоз. Сущий цыганский табор, снявшийся с места. Телега за телегой, горы манаток, на вещах закутанные по уши дети и женщины, рядом неторопливо шагают мужчины. Местные высыпали на шоссе и хмуро, в молчании, смотрели на эту колонну. Всем было о чем подумать, говорить не хотелось. Поручик Стопка тоже смотрел молча и, только когда проехала последняя телега, сказал Стефану: «Из-за чего, по-вашему, они переживают? Из-за того, что их выселили? Нет, для них другое трагедия. Я немцев знаю, им нужно, чтобы их боялись. Они нам никогда не простят, что мы не боимся».

Так, значит, это будет выглядеть. До Лёндек-Здруя ехать долго, хватит времени подумать. Колонна пройдет через Милановку, потом через Радоловку, а дальше — чистое поле с низкорослой озимью и дорога, взбирающаяся на гору, где нет ни кустов, ни деревьев, — там сильней всего бушует ветер, гонит табуны туч на восток, то есть в направлении, противоположном тому, куда поедут немцы. А в Лёндек-Здруе прощание. Нет, никакого прощания не будет. Хаттвиги заберут свои узлы и в какой-то момент скроются в одном из станционных строений, а он сядет в пустую подводу и крикнет кобыле: «Н-но, Лотти!» И тут чему-то наступит конец: невозможно себе представить, что будет дальше. А ничего. Все начнется, только когда он приблизится к дому, где его ждет Хелена. Но прежде хорошо бы еще увидеть поезд. Может, повезет: подъезжая на своей подводе к деревне, он увидит с горы ползущие в долине вагоны. Хотелось бы увидеть. Вроде и смотреть не на что: издали вагончики маленькие, точно спичечные коробки, дымок от паровоза — как от сигареты, но сколько всего в этих коробка́х!