«Я в Берлине. Сидоров» - [10]

Они обошли подворье, заглянули в конюшню, потом в ригу, куда ветер норовил прорваться сквозь щели между досок.

— Снял бы ты лучше приводные ремни, — сказал Саранецкий, указывая на молотилку. — Хотя бы главный, от мотора.

— Думаешь, Хаттвиги заберут?

— Нет, конечно! Наши шарят по сараям, прибирают, что плохо лежит. Такой ремень — верные десять тысяч злотых.

В ригу вошел поручик Стопка и сразу направился к бумажным мешкам, стоявшим на току у загородки сусека.

— Цианамид? — деловито спросил он.

— Да, — ответил Стефан.

— Продайте. Мне позарез нужен.

— И мне, — засмеялся Стефан.

Тем временем Хелена в третий раз кинулась к двери, чтобы бежать вниз. Не могла она сидеть в этой комнате, когда трое мужчин внизу заканчивали чертовски важное дело: слышны были их голоса, хлопнула дверь. Теперь, считай, и для нее путь открыт, они там уже разобрались, поставили точку, значит, можно идти. Смело, громко топая по деревянным ступенькам — чтоб никто не подумал, будто она чего-то боится.

Хелена уже почти спустилась в сени, когда из кухни пулей выскочила Люцина, резко, как дикий зверек, повернула к ней голову, сверкнула глазами и, не останавливаясь, влетела в кладовку. В эту самую минуту из-за неплотно закрытой кухонной двери донеслось невнятное восклицание Эрны и затем отчетливый, чеканящий каждый слог голос Пауля:

— Richtig! Hier einzelne Aktion hat keine Bedeutung, das wäre nur Zeitverlust. Es kommt sicher Zeit, wenn man dieses Vieh massenweise ausrotten wird. Nur massenweise, nur massenweise![18]

Хелена заколебалась — ей нестерпимо хотелось еще послушать, но ясно было, что понять она сумеет не много, и потому поспешила выйти из дому; вдогонку ей несся голос Эрны, такие же, как у Пауля, рубленые фразы, словно под ударами тесака разлетающиеся на мелкие кусочки слогов.

Между тем мужчины вышли из риги и направились к воротам.

— Замерзнете, — приветствовал Хелену поручик Стопка, увидев, что она в одном только легком платье.

— Заботу проявляете! — насмешливо, хотя и улыбнувшись с благодарностью, ответила Хелена. — Ничего мне не станется, закаленная. Они нас так закалили, — она кивнула в сторону дома, — что ого-го. Или на мыло, или… — И, не докончив, обратилась к Стефану: — Поговорил с Люциной?

— А зачем? Завтра отправим ее домой, и дело с концом.

— Если она завтра еще будет здесь околачиваться, я ее поганой метлой… клянусь.

— И правильно сделаете, — одобрил Саранецкий.

— Скажите, а что значит «massenweise»? — спросила Хелена у поручика.

— Massenweise? — повторил Стефан. — Ну, в массовом порядке, всем скопом. А зачем тебе?

— Пауль там кричал: massenweise, massenweise.

— Это он, наверно, насчет выселения, — догадался поручик Стопка. — Массовое выселение.

Стефан иногда поглядывал на окна первого этажа, за которыми в глубине комнаты маячили чьи-то тени, и вдруг увидел лицо старухи Хаттвиг. Ему показалось, оно там давно: темное лицо в черном прямоугольнике окна над горшками с геранью, точно старый почерневший от времени портрет, который покойный Хаттвиг выставил напоказ и который теперь уже останется здесь навсегда.

— Бабушка за вами следит, — сказал он, почему-то хихикнув, и повернулся к окну спиной, а повернувшись, почувствовал: то ли спина не его, то ли на плечах у него тяжелый груз.

Теперь они стояли возле ворот, вернее, у калитки, врезанной во въездные ворота, в эту пору года постоянно запертые, скрипящие под напором ветра.

— Ну, сегодня можно спать спокойно, — сказал Саранецкий на прощанье. И добавил, обращаясь к Стефану: — А ты помни: завтра провожаешь их до Лёндека. Ты, Калуский, поручик и Моленда, я попозже подъеду на велосипеде. В час чтобы были в Лёндеке — из деревни надо выехать не позже одиннадцати.

— Это не насчет выселения, — ни с того ни с сего брякнула вдруг Хелена. — Massenweise — это что-то про нас.

Все трое разом посмотрели на окна, но там никого не было, только цветы в горшках горели ярким пламенем на черном фоне. Налетел резкий холодный ветер, Хелена съежилась и невольно закрыла ладонями голую шею — мужчины поняли, что пора расходиться, попрощались кивками.

Хелена и Стефан медлили, они знали, что сегодня больше не выйдут из дому. Будут прислушиваться до поздней ночи, а то и до трех утра, пока их не сморит сон, либо пока те, внизу, не перестанут грохотать мебелью, хлопать дверями, ходить взад-вперед по лестнице. Уже смеркается, потемневшие, отливающие синевой тучи нагоняют мрак на пустые поля. Ветер скребет ветвями старой яблони по крыше риги; кажется, видишь, как он напирает на прочные стены дома.

Напоследок они еще оглядели двор, но как-то вскользь, не по-хозяйски. Все начнется завтра, а сегодня Люцина с Эльзой обрядят коров, Пауль задаст кобыле корм — у них достаточно времени, чтобы попрощаться со скотиной, куда больше, чем было когда-то у Стефана и Хелены для прощания с родителями.

Минуту спустя они уже входили в свою комнату, которую, вообще-то, никогда не любили — жили, как в гостиничном номере, где по необходимости проводишь несколько дней. Возможно поэтому, Хелена так часто лазит в комод и перебирает свои тряпки, а Стефан то и дело поглядывает из окна на поле, и оба всю зиму чуть ли не каждый день спускались в деревню, к своим… Но с завтрашнего дня они перестанут туда ходить, с завтрашнего дня они начнут разведывать недра этого большого дома и пристроек, заходя все дальше, все глубже, пока не доберутся до самого дна, где уже нет ни следа хаттвиговских рук.