«Я в Берлине. Сидоров» - [9]

— Идут! — громко сказала Хелена.

Да, это они. Поручик Стопка и солтыс Саранецкий. Интересно, те, внизу, их увидели? Тоже смотрят в окно? Кажется, будто поручик Стопка шагает быстрее, чем Саранецкий, но это просто ветер развевает полы его шинели. Что ж, отлично, так и должно быть. Вообще давно все уже идет так, как должно, притом неотвратимо, словно подчиняясь извечным законам природы. Не вздумают же эти двое вдруг взять и повернуть обратно в деревню? Нет, это невозможно. Они идут сюда, потому что так надо. Вот они уже около беседки, возле огорода — Хелена крепко сжимает ладони, ломает пальцы.

— Ты иди, — говорит она Стефану, — а я не пойду. Не хочу.

Ну конечно, ясное дело. Она бы пошла, если б знала, что поднимется шум, крик, скандал, но заранее известно, что все пройдет спокойно — так задумано и просчитано, так надо. И Стефан, оставив Хелену в комнате, сбежал по лестнице в сени и вышел наружу, во двор, дочиста выметенный ветром. Он сразу увидел, что Саранецкий в превосходном настроении, улыбается ему и этой своей улыбкой, словно позаимствованной много у кого в деревне, дает понять: все путем, все идет, как должно идти.

Саранецкий закричал издалека по-русски:

— Ну, сегодня мы тебя освободим!

По лицу поручика Стопки промелькнула едва заметная усмешка.

— Все дома? — спросил солтыс.

— Да. Сидят в кухне.

— Послушай-ка, — Саранецкий посерьезнел, — если тебе нужны эти две бабы в помощь, скажи. Можно их оставить.

— Я уже сказал: не нужны.

— И правильно. Ну, пошли.

И первым направился к дому, за ним поручик Стопка, Стефан последний. Вошли в кухню. Их там уже ждали. Похоже, давно. Старуха и Эльза за кухонным столом, Пауль — у входа в смежную комнату, за спиной у него Эрна с маленьким Райнхардом, уцепившимся за материну юбку. Где-то сбоку рыжее пятно: Люцина, кто ж еще.

Все молчали, никто ни с кем не поздоровался. Саранец-кий сразу приступил к делу:

— Frau Hattwig, morgen nach Vaterland!

Минутная тишина, и голос Пауля:

— Wieso, meine Mutter auch?[15]

— Freilich. Все. Alle.

Стефан скользнул взглядом по лицам женщин, вернее, поверх их лиц, поверх головы старухи Хаттвиг; теперь он видел только Пауля. Его бледную перекошенную физиономию, острый, как птичий клюв, нос. Смотрел с неприкрытой враждебностью, уже ничего не скрывая, словно крича беззвучно: «Ты!..» — и чувствовал на себе пронзительно злобный, невидящий взгляд.

— Ach, soo…[16] — сказал наконец Пауль.

— Да, так, — подтвердил Стефан.

Это были последние слова, которыми они обменялись.

Саранецкий не любил долгих церемоний, он свое сделал, значит, все путем, можно уходить. Остальное — забота поручика Стопки, немцы ему доверяют, уважают мундир, вот пусть он и скажет, что делать, что брать с собой и в котором часу завтра выезжать из дома.

Стефан последовал за солтысом с облегчением, хотя и чувствовал: что-то он сделал не так. Только с Паулем все было правильно, и с Эрной, ее лицо попалось ему на глаза в последнюю минуту, и, уходя, он унес его с собой; Эрна как будто раздвоилась: одна осталась там, с мужем, а другая — в нем, и Стефан не мог от нее избавиться, хотя лицо этой, второй, Эрны было лишено выражения и тоже как будто незрячее, похожее на лицо Пауля.

Вышли во двор, ветер облепил их весенней сыростью. Стефан захлопнул за собой дверь.

— Представляешь, — прокричал Саранецкий, — вся деревня ходуном ходит. А Петрушке этот… вот кому обломится! К нему, как в банк, несут.

— А к кому же еще нести?

— Брось! Зато теперь понятно, что он их человек, и нечего ему прикидываться поляком. А ты последи за Люциной, она всю ночь будет туда-сюда шастать.

— Ну и что? Гоняться за ней прикажешь, охотиться за чужим добром? Пускай шастает.

— Дело твое. Пойдем, поглядим на скотинку. Черт, да у тебя полный порядок, постройки все как новенькие. Умели твои немцы хозяйничать. Будь Жив старый Хаттвиг, не одну бы слезу сейчас пролил. А заметил, старуха-то приуныла, неохота уезжать. Похоже, тебе ее жаль.

— Скажешь тоже!

Они вошли в хлев, где стояли пять коров, вол, два теленка, две овцы.

— И скотинки немало. Кабы не я, пришлось бы тебе парочку голов сдать. Когда в Щецин скот отправляли. Знал бы ты, как я с ними ругался! Говорю: не забирайте, у него хозяйство большое, двенадцать гектар, навоз нужен и так далее. Махнули рукой. Ты же знаешь, я любого уболтаю.

— Еще бы! — воскликнул Стефан с неподдельным уважением: он и впрямь восхищался этим человеком, его дьявольской прытью и энергией, хотя не раз так и подмывало посоветовать солтысу, чтоб высоко не залетал — больно будет падать.

Саранецкий подошел к волу, пощупал холку.

— Надо думать, ты не собираешься на воле пахать? Как-то оно не по-польски… Небось, заведешь вторую лошадь?

— Вол быстрее окупится.

— И-и… Это я тебе устрою. Замолвлю словечко в гмине[17], его и спишут. Пошел на обязательные поставки — был вол и нету. Ну как?

Солтыс смотрел на Стефана с явной решимостью добиться своего — как всегда, когда ему чего-то очень хотелось и отказа, он чувствовал, не последует. Взгляд у него был открытый, доброжелательный. Настоящий друг…

— Ну?

— Подумаем, — ответил наконец Стефан, уже понимая: что-то здесь не так, как должно быть.