«Я в Берлине. Сидоров» - [6]

В «Афинской девушке» содержится ряд аллюзий на более раннее стихотворение Серени — «Третье декабря» (1940), написанное на смерть Антонии, с рядом скрытых цитат и намеков, понятных ее друзьям. Здесь звучат и ее мысли: единение-отождествление с умершими, одна из ее излюбленных идей, а также вера во всеобщее воскрешение, не христианское, эсхатологическое, а природное, связанное, возможно, с ницшеанской идеей «вечного возвращения». Голосом безвестной афинянки, олицетворяющей одновременно и Европу Серени, и Поэзию Антонии, миру возглашается весть «милости, надежды, благоговенья».

Восстановление связи с землей, ее природой и прошлым, и с умершими — своего рода «усилье воскресенья» — стало насущной потребностью итальянской поэзии после пережитой нацией катастрофы. Когда Антония Поцци писала об этом десятью-тринадцатью годами раньше, задолго до всего, что суждено было перенести Италии и Европе, ее голос был никому не слышен. Теперь призыв был громко повторен свежим голосом Серени, зазвучавшим с новой силой голосом Унгаретти[8]. Зерно упало на плодоносную почву и проросло. Голоса живых слились с голосами ушедших в чаянии нравственного возрождения страны.

Весь день — как единый вздох,

и вся Аттика — мрак.

И как отсвет стекает по темным,

в беге кружащимся стеклам вагона,

так вдали струится твое лицо

от венчика лампады, что зажигаешь

перед вечерней иконой.

Но здесь,

где все реже, подбитые, падают

жертвы последней охоты[9],

между рощ, уходящих через границу,

ах, беда! — чистый облик

слогов твоих рушится, превращаясь

в эту вымученную кириллицу…

Так и ты — меркнешь мало-помалу.

Ты не можешь остаться — вот, и пропала

в перестуках последнего мо́ста.

* * *

Скоро буду и я — растерянный странник,　

наудачу ищущий путь в тумане.　

Изнемогшие на лету, наземь павшие имена —　

друг за дружкою нижутся ноты,　

выпадая из хора — гаснущие черты

утраченных дней: Кайдари[10],

нежно-горькая раковина олив,

в моем праздном воспоминанье — или те

растерянные корабли на ветру Пирея.

И всё, что владело взором и слухом,

вдавленное в сырость, уже исчезло.

* * *

…Потому что судьба обернулась круто:

союзный флот крейсирует в море,

и поздние зреют плоды тревоги,

неся урожай другим, не тебе, деспинис[11].

Кто может спать, спит в снегах высоких,

там, в небесах, средь любимых умерших.

Ты с мертвыми встанешь, ты ими скажешь:

«Пусть надо мной вознесется знамя,

что прозвенит моим страданьем,

что просияет моими слезами;

пусть будут поля, где несется пенье

легкое, в годах обновленных, юных.

Та песнь сирен, что меня давила

тревогой, полосовавшей ночи,

вернется пусть измененной в эхо

милости, надежды, благоговенья».

* * *

Так, дальние, мы друг другу идем навстречу.

И иногда мне кажется, будто

мы рядом, деспинис, и солнце над нами,

счастливое даже для побежденных,

в Аттики милых садах зеленых,

где вновь о тебе распускается память.

Эшелон Афины-Местре, осень 1942, Северная Африка, осень 1944

Генрик Ворцель Вотан уедет на поезде Рассказ Перевод с польского К. Старосельской

Уже который день ветер с воем бился о стены и гнал тучи на восток, а завтра немцам уезжать на запад, значит, попутным ветер не назовешь — он будет дуть в лицо. Стефан час назад вернулся из деревни, где как член комиссии по депортации ходил по домам и объявлял: «Morgen nach Vaterland!»[12] Сегодня он шестнадцать раз повторил эти сакраментальные слова — кажется, больше не понадобится. Сейчас он ждет других членов комиссии, которые должны вот-вот подойти и приказать здешним немцам собираться в дорогу. Собственно, он мог бы и сам спуститься в кухню, где сидит вся семья Хаттвигов, и в семнадцатый раз сказать: «Morgen nach Vaterland!» Мог бы, но лучше — и на то есть причины, — чтобы это сделали те, из деревни, и хорошо б уж они наконец пришли. Давно пора, уже начало пятого, ветер стучит в окна, носится по стенам, по крыше.

И Хелена ведет себя странно. Вернувшись час назад из деревни, он застал ее словно оцепеневшей от долгого ожидания. Потом она долго кружила по комнате, не могла найти себе места, бросала какие-то бессвязные фразы, несколько раз повторила: «Я вниз не пойду, я сегодня вообще туда не пойду», — а теперь совсем затихла. Примостилась возле комода и занялась своими тряпками, которые — бог весть каким способом — умудрилась насобирать за зиму. Кажется, это барахло ей милее, чем усадьба вместе с коровами и птицей, за которыми с завтрашнего дня придется ухаживать. «Неужели еще не поняла, что завтра все и начнется? С той минуты, когда Хаттвиги скроются за горой?» А может, у нее хватает ума не радоваться свалившемуся с неба богатству? Пять коров и сорок кур просто так ведь не свалятся, Стефан и сам понимает, и вообще у него ощущение, будто все это добро им дали во временное пользование. Усадьба большая, десять гектаров, но управиться можно, главная морока — электрический мотор, самая важная в хозяйстве вещь, больное место. Уже дважды у него на глазах эта адская машина принималась искрить, дико рычала и в конце концов начинала дымиться. В риге! Пауль Хаттвиг тогда поспешно отключал ток и долго копался в моторе, прежде чем решался снова его запустить. Но с завтрашнего дня Пауля здесь уже не будет, и потому Стефан никак не может отделаться от мыслей об этом моторе и злится на Хелену за то, что она так спокойно перебирает тряпки в комоде.