Я ухожу - [10]

8

И он как раз собрался наступить, когда Феррер приоткрыл глаза: иллюминатор слабо мерцал голубовато-серым пятном на темной переборке. Лежа на узенькой койке, нелегко было развернуться лицом к противоположной стене; когда Феррер наконец проделал это, он обнаружил, что в его распоряжении имеется полоска матраса шириной сантиметров тридцать, не больше — только-только удержаться, лежа на боку; хорошо хоть, сегодня ему было куда теплее, чем в другие утра. Он попытался утвердиться в этой позе, осторожно извиваясь на месте, что почти невозможно, — напрасные старания! Он увеличил амплитуду телесных колебаний в надежде отвоевать себе чуточку больше этого теплого пространства, как вдруг резкий толчок со стороны стенки отбросил его назад, и Феррер загремел с койки на пол.

Он грохнулся всей тяжестью на правый бок, испугался, что вывихнул руку, и вздрогнул: пол оказался холодным, как лед, тем более что на Феррере не было ничего, кроме часов. Он кое-как встал на четвереньки, а затем на ноги и, почесывая шерстистую грудь, окинул взглядом койку.

Итак, настало время больших перемен. Непредвиденное случилось. На койке — наконец-то в одиночестве и оттого блаженно вздыхая, — мирно вкушает сон медсестра Брижит; она отвернулась лицом к стене и сладко похрапывает. Ее загар выглядит нынче более ярким и насыщенным, чем прежде, — ближе к оранжевому. Дело в том, что накануне она заснула (опять-таки!) под ультрафиолетовой лампой и слегка подгорела. Феррер пожимает плечами, снова вздрагивает и, глянув на часы (шесть двадцать утра), натягивает белье.

Ему как-то не по себе; по правде сказать, он обеспокоен. На последней консультации у Фельдмана кардиолог остерег его от предельных температур: сильная жара или сильный холод, а также резкие перепады между первым и вторым крайне вредны сердечникам. «Ты ведешь нездоровый образ жизни для своего состояния, — сказал Фельдман. — Бросить курить — это еще не все, тебе нужен целый комплекс мер для поправки здоровья». Вот почему Феррер утаил от врача, что отправляется на Крайний Север. Просто заметил вскользь, что ему предстоит деловая поездка. «Ладно, езжай, но через три недели, самое большее через месяц жду тебя здесь, — сказал Фельдман. — Сделаю тебе эхограммку и застращаю всякими ужасами, чтобы ты перестал валять дурака». Вспомнив эти слова, Феррер машинально прижимает руку к сердцу, желая проверить, не бьется ли оно слишком часто, или слишком редко, или слишком неровно, но нет, сердце бьется нормально, вполне нормально.

Теперь ему уже не так холодно, в белье он выглядит более субтильным, скукоженные мужские атрибуты едва оттопыривают тонкий трикотаж. Скуки ради он бросает взгляд в иллюминатор. Бледное пятно на небе выдает местоположение далекого солнца, которое по временам отсвечивает на крыльях морских ласточек, носящихся в поднебесье. В его скупом свете Феррер смутно различает грязно-серые, искрошенные скалы острова Саутгемптон, которые судно, видимо, огибает слева, собираясь взять фарватер, ведущий к Уэджер Бей; Феррер стаскивает с себя белье снова ныряет в койку.

Но это легче сказать, чем сделать. Медсестра Брижит, великолепно и вполне пропорционально сложенная, занимает, тем не менее, почти все ложе, оставляя место разве что для чужой руки. И потеснить ее никак не удается. Собравшись с духом, Феррер решает поступить иначе — со всей возможной деликатностью улегшись на медсестре сверху. Однако Брижит разражается недовольными стонами. Она отвергает этот вариант, брыкаясь так ретиво, что на минуту Ферреру кажется: все, пропало дело! Однако мало-помалу, к его радости, медсестра наконец расслабляется. И дело идет, хотя идти оно может только в весьма суженных границах, ибо размеры койки допускают строго ограниченное число комбинаций, а именно: один партнер на другом, правда, при этом они еще меняются местами и даже направлениями, что уже неплохо. Спешить им некуда — все-таки нынче воскресенье, — и они стараются вовсю, они увлекаются так, что выходят из каюты только в десять часов.

А было и впрямь воскресенье, настоящее воскресенье; это чувствовалось даже в воздухе, в небе, где несколько разрозненных стаек бакланов парили еще более лениво, чем обычно. По пути на мостик Феррер встретил матросов, выходивших из корабельной часовни, а среди них радиста, не скрывавшего горечи поражения. Но Феррер был уже недалеко от цели своего путешествия, и через пару часов радист счастливо отделался от соперника, который, достигнув пункта назначения, распрощался с капитаном и его штабом на мостике, вернулся в каюту и собрал багаж.

Ледокол доставил Феррера в Уэджер Бей и сразу же отчалил. В тот день над морем лежал непроницаемо густой, тяжелый, низкий, как потолок, туман, скрывший окрестные горы и даже мачты судна, но в то же время источавший какой-то странный живой свет. Стоя на причале, Феррер глядел вслед «Смородиннику»; корабль таял в этом мареве, его грузные формы превращались в очертания, а те, в свою очередь, в смутные пунктиры, которые в конце концов бесследно исчезли вдали.

Ферреру не очень хотелось задерживаться в Уэджер Бей — поселке, представлявшем собой кучку сборных бараков из грязного шифера, с крошечными оконцами, где за пыльными стеклами едва теплились огоньки. Между этими строениями, сгруппированными вокруг мачты, шли зигзагами узкие темные проулки, сплошь в наледях, сугробах и сосульках; перекрестки были завалены железным ломом, цементными глыбами и ломкими обрывками целлофана. Флаг, заледеневший правильным четырехугольником, как белье на морозе, содрогался и трещал на верхушке мачты, чья тень доползала до узкой вертолетной площадки.