Я сам себе жена - [53]

Как-то легче, если можно попрощаться, обняться на вокзале, даже если это расставание навсегда. Ужасно было, когда люди — те, кто уезжал или кого высылали, — в один прекрасный день просто исчезали. Еще вчера ты с ними разговаривал, и ни один загадочный взгляд не выдавал, не должен был выдавать того, что творилось у них внутри. Сказать друзьям «прощай!» — даже это было невозможно. Действительно плохо приходилось женственным мужчинам, которые ни за что на свете не хотели идти в армию. Я знал некоторых, кто не видел выхода и выбирал самое радикальное решение: открывал газовый кран.

В апреле 1978 года гомосексуальные женщины решили организовать у меня встречу лесбиянок. Они разослали приглашения по всей ГДР, что не осталось незамеченным в государственной безопасности. Немецкая Почта всегда делала несколько больше, чем только доставка писем. Иногда она брала на себя труд прочитать их за получателя.

Накануне встречи в мою дверь позвонили два полицейских. Один из них, совершенный лопух тянул равнодушно-официальную маску, а второй презрительно-иронически искоса рассматривал меня, потешаясь над моей одеждой. Лопух сразу приступил к делу и забормотал что-то насчет запрещенного мероприятия. «Я всего лишь приглашаю гостей». «А что это за гости?» — «Гомосексуальные женщины, как и я. А к чему эти вопросы?»

Разве я повесил на стенку объявление: «Лесбиянки ГДР собираются на танцы и диспут в музее грюндерства в Мальсдорфе»? Нет, не вешал. Но это не произвело на них никакого впечатления. «Вы плохо знаете законы Германской Демократической Республики, — поучал он меня. — Если встречаются более шести человек, пусть даже на день рождения дядюшки Отто, это уже мероприятие, которое должно быть одобрено полицией». Они велели мне повесить на дверь объявление: «В связи с прорывом труб мероприятие отменяется». Я отказался.

Среди организаторов встречи поднялся переполох. Некоторых уже допрашивала полиция. Прежде всего, ее интересовало, приглашены ли женщины из Западного Берлина. Но настроение «что-же-теперь-делать?» царило недолго. Мужчины-гомосексуалисты, наверно, метались бы, как куры, взволнованно квохча, а лесбиянки выработали план, достойный Генерального штаба.

Поскольку никого из приглашенных уже нельзя было проинформировать, они созвали по тревоге всех членов берлинского кружка, на следующий день установили посты на вокзалах, вылавливали ничего не подозревающих женщин и направляли их к месту тайной встречи. Конечно не всех удалось обнаружить, некоторые все-таки стучались в мою дверь. Но уже через несколько минут подкатывали наши лесбиянки, взвизгнув тормозами, прихватывали ошеломленных женщин и уносились к месту тайной встречи. Встреча состоялась.

Через несколько дней я получил письмо из городского совета по культуре: «настоящим господину Лотару Берфельде воспрещается проводить в музее грюндерства собрания и мероприятия любого рода».

Это коснулось не только встреч геев и лесбиянок. Рабочим бригадам берлинских предприятий, которые уже включили посещение музея грюндерства в свою культурную программу, запрещалось после окончания экскурсии уютно расположиться: посещение «Мулакской щели» отменялось безусловно.

* * *

Борьба с государственными инстанциями за музей продолжались, хотя восьмидесятые годы начинались так многообещающе. Две дамы из коммунального жилищного управления были просто в восторге: «Господин Берфельде, Вы сделали музей из этого дома! Мы чуть было не снесли его тогда. Да и сегодня мы ничего не смогли бы с ним сделать. Вы не хотите купить этот дом?» — «А на какие деньги?» Они мне его предложили по нулевому тарифу. Я чрезвычайно обрадовался, а мне следовало бы вспомнить проволочки и препятствия шестидесятых и семидесятых годов. За щедрыми обещаниями последовало — полное молчание.

Обещанный оценщик недвижимости так никогда и не появился. Магистрат, отдел народного имущества, безмолвствовал и ничего мне не отвечал. Однажды мне было сказано, что усадьбы не продаются. «Господин хороший, — сказал я сотруднику отдела, этот дом потерял титул «усадьбы» еще в 1920 году. Я не знаю, что вы мне продаете — старую деревенскую школу или детский садик, но в любом случае усадьбы вы мне не продаете». Практически, вы должны были бы переписать на меня развалины, которые я привел в порядок». Чиновник уставился на меня раскосыми глазами, будто я прилетел с другой планеты.

Два года спустя вновь появились посланцы коммунального жилищного управления, на этот раз вместе с шефом. Мне вновь предлагали заполнить бланк договора на покупку, как уже было в 1982 году. Вскоре после этого мне намекнули, что я всего один и не имею права в одиночку проживать в стольких комнатах. Что за чушь! Почти все комнаты относятся к музею. Даже мою спальню, где под кроватью стоит расписной фарфоровый ночной горшок, могут осматривать посетители.

Государственная безопасность продолжала прощупывать меня. Они, наверно, задавались вопросом: «Может, эта чертова баба попадется на приманку и продаст мебель на Запад?»

Еще в начале восьмидесятых посетители из-за границы нашли дорогу в Мальсдорф, прежде всего — французы и англичане. Я не переставал удивляться, как много иностранной публики толпилось у меня. Я ничего не знал о том, в каких странах были напечатаны статьи о музее, в каких книгах и справочниках упоминалось о музеях, старьевщиках и коллекционерах Мальсдорфа. У меня появились голландские телевизионщики из Амстердама, и вскоре после этого целые группы школьников стали приезжать из Амстердама на автобусах.