Я сам себе жена - [55]

В углу стояли напольные часы, неоренессанс, со столбиками и перильцами. «Вот это в моем вкусе, — обрадовался я, — фирма «Густав Беккер», часовой механизм из Фрайбурга в Силезии. Они изготовлены примерно в 1900 году, орех фанерованный и ольха. Только стрелки заменены, эти стрелки модерн, и нет насадки». Я привстал на цыпочки и ощупал карниз, и, смотри-ка, нащупал углубления, в которые когда-то вставлялась насадка. Оба засмеялись, принесли бумагу и записали мою информацию. В этом-то отношении у меня память как мебельный каталог, но вспомнить бы, что у меня было вчера на обед…

* * *

Вскоре после этого события, как раз когда я убирал парадную лестницу, ко мне приблизились, дружно печатая шаг, двое «господ». Не поздоровавшись, оба сунули мне свои удостоверения. «Это частный музей?» «Да». «Мы ищем гражданина Берфельде, это Вы?» Я стоял на лестнице, как уборщица, в фартуке и косынке, с веником и совком в руках, и ответил: «Да, это я. Все это я собирал с детских лет, а с 1 августа 1960 года музей открыт для всех». Тип в плаще проскрежетал: «Вы для нас нежелательная личность, запомните это». «Очень мило, что вы сообщаете мне об этом, господа», — ответил я и сделал реверанс. Напыжившись, они одарили меня долгим взглядом. Потом резко развернулись, как оловянные солдатики, промаршировали вниз по лестнице и исчезли, не попрощавшись. Это был последний визит Штази ко мне. Меня еще раз хотели испугать, видимо, для того чтобы я во время своей следующей «заграничной» поездки так и остался бы в Западном Берлине. Моих сотрудниц они просто вышвырнули бы, подкатили бы мебельные фургоны спекулянтов от искусства и все бы вывезли.

Они стремились казаться важными господами, но своим самодовольным появлением напомнили мне двух кукол ярмарочного чревовещателя. Они как бы пытались внушить: «У нас власть, а ты нуль», но их напыщенный маскарад даже развеселил меня.

«30 лет ГДР — 30 лет Государственного цирка» было написано в 1979 году на здании государственного цирка в Хоппенгартене — старательная ограниченность работников отделов пропаганды государства СЕПГ оборачивалась подчас невольным комизмом. «Выходите все на праздник 1 Мая!» — этот лозунг был укреплен добродушными, но тоже очевидно глуповатыми работничками на стене кладбища.

Призывы к ежегодному важнейшему празднику 1 Мая оставались висеть еще и в середине месяца, а лозунги ко Дню основания республики, 7 октября, болтались и в начале ноября. Как будто даже руководители государства сомневались в долговечности своего творения.

Не стоит считать, что диктатура ГДР и национал-социализм это одно и то же. Конечно, есть, что сравнить, и некоторые параллели помогают лучше понять это явление, но несомненно одно: поставленное немцами на промышленную основу умерщвление миллионов людей за период с 1933 по 1945 год остается чудовищным своеобразием, которое заведомо нельзя ни к чему приравнять.

Мои уважение и симпатия отданы всем тем, кто хотел осуществить социалистическую идею, но потерпел неудачу, был обречен на неудачу из-за несовершенства людей. Сама по себе идея остается прекрасной. Даже дискредитированная реальным социализмом.

Агонию этого социализма, который таковым и не являлся, я впервые осознал в 1961 году, когда была построена стена: государство, которое, чтобы выжить, должно запирать своих граждан, не может существовать долго. Его крах стал для меня особенно очевиден, когда в 1983 году мне позвонили из отдела культуры округа Марцан со странной просьбой: именно я должен был выступать экспертом по мебели, которую так называемые «выезжающие» на Запад собирались забирать с собой. Музеи ГДР, сотрудники которых обычно выполняли эту щекотливую задачу, уже не справлялись со всеми экспертизами, так много было желающих выехать.

Если «выезжающие» — я всегда, даже в присутствии официальных лиц, из принципа называл их «переселенцами», потому что тот кто уезжает, возвращается обратно, чего эти люди вовсе не собирались делать, — хотели взять с собой что-то из домашнего имущества, они обязаны были составить подробнейший список, включая все, даже трусы и половые тряпки. Этот список в пяти или шести экземплярах, в зависимости от степени придирок, они должны были представить в окружные инстанции. Этой процедурой им в последний раз давали понять, у кого здесь власть и какое дерьмо они сами.

В своей новой роли я попал на зыбкую почву. Я взялся за работу с намерением, которое противоречило смыслу и цели официального мероприятия, а именно: «выуживать» все ценные антикварные предметы, которые могли обнаружиться в домашнем скарбе выезжающих.

Если само государство ежедневно вывозит культурные ценности, рассуждал я, то люди, которые переселяются, из-за того, что здесь их третировали, должны, черт подери, иметь право забрать свое личное добро.

Моя первая экспертиза состоялась в Каульсдорфе у одного музыканта. К своему ужасу я заметил там крестьянский шкаф 1820 года и сундук с коваными цифрами на нем — 1786. Что делать? «Как это следует оценивать?» — спросил я сотрудницу отдела культуры, указывая на сундук и шкаф. «Но это же логично», — бодро затараторила она в ответ. «Категория I, II или III». «А что такое категория I, II или III?» Смущенная мина. «Ах, — сказала она с беспомощной улыбкой, — сопровождать Вас на экспертизу было поручено мне только сегодня утром, я и сама этого не знаю».