Я сам себе жена - [54]

Одновременно я, естественно, обнаружил повышенный интерес государственной безопасности, и она расставила мне ловушку: однажды какая-то «американка», с очень высветленными волосами, очень подвижная, с тонкими, как проволока, губами, накрашенными вызывающе красной помадой, процокала каблучками по парадной лестнице. Свою огромную машину с американскими номерами она припарковала так, чтобы ее было видно. Эта блондинка — она выглядела по-американски, будто искусственный продукт, созданный в центре Штази, — пронеслась по комнатам, демонстрируя все возрастающий восторг. «What cost, я покупать, я платить доллар, what cost, what cost?» — манерно восклицала она, коверкая слова. «Мадам», — начал было я. Но она не дала мне вымолвить ни слова и начала торговаться, как на восточном базаре. С той лишь разницей, что, казалось, она была готова заплатить любую цену. Она вела себя, как кокотка Рокфеллера. Наконец, она утомила меня, и я прервал поток ее слов в стиле барокко. «Мне безразлично, много у Вас денег или мало, а это не блошиный рынок, а музей, и я ничего не продаю. Watching only». — «О-о», — протянула она с плохо сыгранным разочарованием, попросила не торопиться с отказом, хорошенько все обдумать. «Как жаль, как жаль, как жаль». Больше она не появлялась. Если бы я отреагировал по-другому, я бы, конечно, разделил судьбу своего друга, Альфреда Киршнера.

Музею принадлежал участок земли вокруг него, и я засадил его, как парк имения. Простой, деревенский, он казался маленьким лесом. Прямо идиллия — до 1987 года.

То, что знание дела не обязательно мелькает в коридорах плановой бюрократии, мне было давно известно. Но то, что управление парками и садами вытворяло в год празднования 750-летнего юбилея города Берлина, перешло на новый качественный уровень. Были задуманы великие деяния. Трудящиеся массы стекались по команде и выполняли всю работу. «В рамках реконструкции» — так называлось это на языке управления парками. Из парка мальсдорфского имения был сделан социалистический сквер.

Спилили 125-летние деревья и превратили парк в пустыню. Люди на озверевших машинах выкорчевали каждый куст бузины и сирени. Затем они вычерпали грунт на полуметровую глубину и вместо него насыпали совершенно неподходящей земли, привезенной от новостроек Аренсфельда. Все мероприятие было так профессионально спланировано, что до сегодняшнего дня во время дождя стена дома подмокает от стекающей воды. Мебель в подвале стала отсыревать. Дом ветшает.

«Оставьте мне на память хотя бы один тополь!» — умолял я. Он возвышался перед домом. Но с этими гориллами нельзя было разговаривать. Через четверть часа завизжала механическая пила и чудесное дерево упало. Тяжелые машины раздавили семь ежей. Косули, цесарки, фазаны и редкие птицы, такие как совы, исчезли навсегда.

Хеллердорфские чинуши гордо заявили, что они создали парк в стиле бидермайер — тип парка, который нельзя отыскать в истории искусства.

* * *

В 1988 году я стала «выездной», как и любая гражданка ГДР. Впрочем, я стала пенсионеркой не потому, что государство СЕПГ признало во мне тетку, а потому, что какая-то врачиха засвидетельствовала мою нетрудоспособность.

Мне вспоминается первый переезд границы: «Входите», — пригласил товарищ пограничник. Из-за холода в тот день я надел длинные брюки и пальто. — «Расстегните пальто, что у Вас во внутренних карманах?» — «У этого пальто нет внутренних карманов, оно женское». — «Повернитесь и поднимите пальто повыше. Что у Вас в задних карманах?» — «У этих брюк нет задних карманов, это женские брюки». — «А что у Вас в передних карманах?» — «В этих брюках нет и передних карманов».

Парень в форме с потным, круглым, как луна, лицом имел тогда такой глупый вид, что я внутренне ликовал: так тебе и надо, каналья. Понятное дело: он обмусолил каждый сантиметр моей сумочки. «Что это за фотографии?» — «Это фото обстановки моего музея грюндерства в Мальсдорфе». Он наткнулся на фотографию, на которой я, в платье и парике, стоял у серванта. «Это Вы что ли?» — спросил он. «Да, а сервант Вы можете видеть в моем музее каждое воскресенье, вход свободный». Он не приходил.

Весной 1988 года, за неделю до открытия тамошней экспозиции периода грюндерства, я поехал в фонд культуры замка Бритц в Западном Берлине. Двое коллег из берлинского музея, которым было поручено составить экспозицию, наведались ко мне в 1984 году, «чтобы шпионить», как они шутили. «Шпионьте хорошенько, предложил я, воодушевленный тем, что еще в одном музее Берлина будет представлено грюндерство, — а я вам подробно расскажу, как хозяйка обставляла дом в 1880 году».

«Как хорошо, что Вы здесь, у нас есть вопросы», — приветствовали меня работники музея, когда я явился в замок Бритц. Они указали на два бронзовых подсвечника. «Подходят ли они по стилю к тому времени?» — «Чудесно, это неоренессанс, 1880 год, с волютами, закрученными завитушками. Они как раз такие, как были тогда». — «Если бы только знать, кто их изготовил», — беспомощно развели они руками. Эти чудесные экземпляры были куплены в антикварном магазине, где никто не мог ответить на этот вопрос. «Никаких проблем, — пояснил я, — «Штобвассер и Ко. Берлинское бронзовое и цинковое литье на Валль-штрассе Берлин-Центр».