Я историю излагаю... Книга стихотворений - [19]

   добрый»,

и снова:

«Дана Мюллеру в том, что он добрый».

Пока все это я читал,

пока товарищ под прицелом

того ефрейтора держал,

он думал и соображал:

довоевал живым и целым,

людей не очень обижал

и до конца войны достал.

А я проглядываю даты,

что под бумажками стоят:

предусмотрительны солдаты

Германии, а сей солдат

года за три и даже больше,

давным-давно, в Восточной Польше

предвидел этот вариант.

Какой пророческий талант!

Покуда в мировом масштабе

считали в генеральном штабе,

покуда Гитлер собирал

дивизии, ефрейтор этот

избрал куда надежней метод:

по избам справки собирал.

Ну что ж, пока его отправлю

в плен. Много там уже таких.

А через тридцать лет отправлю

в ретроспективный этот стих.

Немецкие морские свинки

Вспоминаю брошюру трофейную: набор пищевых

   рационов

для военных зверей и военных людей,

для танкистов, для летчиков, для шпионов,

для собак, для лошадей.

Вспоминаю особо страницы брошюры такие,

где питаются свинки морские,

вдохновенные речи,

что не надо жалеть им ни проса, ни гречи.

Отработали кони и сено свое, и овес:

и тянули, как танки, и глядели орлино.

Бранденбургский битюг свою фуру провез

от Берлина до Волги и от Волги затем до Берлина.

Отработали псы кровяную свою колбасу.

Помню минное поле и взрывы немецких овчарок.

Но я странную радость доселе в сознаньи несу,

что немецкая свинка морская не сработала

   в дьявольских чарах.

Даром жрали фураж только свинки морские одни:

вибрионов холерных питали, рационов для них не

   жалели.

Я, наверное, лишь потому продолжаю отсчитывать

   дни,

что немецкие свинки морские без научных отдач

   околели.

==«Пред наших танков трепеща судом…»

Пред наших танков трепеща судом,

Навстречу их колоннам подходящим

Горожане города Содом

Единственного праведника тащат.

Не признанный отечеством пророк,

Глас, вопиющий бестолку в пустыне,

Изломанный и вдоль и поперек, —

Глядит на нас глазницами пустыми.

В гестапо бьют в челюсть. В живот.

В молодость. В принципы. В совесть.

Низводят чистоту до нечистот.

Вгоняют человеческое в псовость.

С какой закономерностью он выжил!

Как много в нем осталось от него!

Как из него большевика не выжал,

Не выбил лагерь многогодовой!

Стихает гул. Смолкают разговоры.

Город ожидают приговоры.

Вот он приподнялся на локтях,

Вот шепчет по-немецки и по-русски:

Ломайте! Перестраивайте! Рушьте!

Здесь нечему стоять! Здесь все не так!

Из плена

По базару тачка ехала,

Двухколесная и грязная.

То ли с плачем, то со смехом ли

Люди всякие и разные

На нее смотрели пристально,

Шеи с любопытством выставя,

А потом крестились истово

Или гневались неистово:

Мальчики мал мала меньше

В тачке той лежат притихшие.

А толкает тачку женщина,

Этих трех мужчин родившая.

По кривой базарной улице

Поступью проходит твердою.

Не стыдится, не сутулится,

А серьезная и гордая.

Мы, фашизма победители,

Десять стран освобождавшие,

Эту бабу не обидели,

Тачку мимо нас толкавшую.

Мы поздравили с победою

Эту женщину суровую

И собрали ей как следует —

Сухарями и целковыми.

По рассказу Л. Волынского

Генерал Петров смотрел картины,

выиграл войну, потом смотрел.

Все форты, фашины и куртины,

все сраженья позабыв, смотрел.

Это было в Дрездене. В дыму

город был еще. Еще дымился.

Ставили холст за холстом ему.

Потрясался генерал, дивился.

Ни одной не допустив промашки,

называл он имена творцов —

Каналетто за ряды дворцов

и Ван Гога за его ромашки.

Много генерал перевидал,

защищал Одессу, Севастополь,

долго в облаках штабных витал,

по грязи дорожной долго топал.

Может быть, за все четыре года,

может быть, за все его бои

вышла

   первая

      Петрову льгота,

отпускные получил свои.

Первый раз его ударил хмель,

в жизни в рот не бравшего хмельного.

Он сурово молвит: «Рафаэль.

Да, Мадонна.

Да, поставьте снова».

В Германии

Слепые продавцы открыток

Близ кирхи, на углу сидят.

Они торгуют не в убыток:

Прохожий немец кинет взгляд,

«Цветок» или «Котенка» схватит,

Кредиткой мятою заплатит,

Сам сдачи мелочью возьмет,

Кивнет и, честный, прочь идет.

О честность, честность без предела!

О ней, наверное, хотела

Авторитетно прокричать

Пред тем, как в печь ее стащили,

Моя слепая бабка Циля,

Детей четырнадцати мать.

Бухарест

Капитан уехал за женой

в тихий городок освобожденный,

в маленький, запущенный, ржаной,

в деревянный, а теперь сожженный.

На прощанье допоздна сидели,

карточки глядели.

Пели. Рассказывали сны.

Раньше месяца на три недели

капитан вернулся — без жены.

Пироги, что повара пекли, —

выбросить велит он поскорее,

и меняет мятые рубли

на хрустящие, как сахар, леи.

Белый снег валит над Бухарестом.

Проститутки мерзнут по подъездам.

Черноватых девушек расспрашивая,

ищет он, шатаясь день-деньской,

русую или хотя бы крашеную,

но глаза чтоб серые, с тоской.

Русая или, скорее, крашеная

понимает: служба будет страшная.

Денег много и дают — вперед.

Вздрагивая, девушка берет.

На спине гостиничной кровати

голый, словно банщик, купидон.

— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —

говорит понуро капитан.

— Так ложитесь. Руки — так сложите.

Голову на руки положите.

— Русский понимаешь? — Мало очень.

— Очень мало, — вот как говорят.

Черные испуганные очи

из-под черной челки не глядят.

— Мы сейчас обсудим все толково.

Если не поймете — не беда.

Ваше дело — не забыть два слова:

слово «нет» и слово «никогда».