Я историю излагаю... Книга стихотворений - [21]

«Как залпы оббивают небо…»

Как залпы оббивают небо,

так водка обжигает нёбо,

а звезды сыплются из глаз,

как будто падают из тучи,

а гром, гремучий и летучий,

звучит по-матерну меж нас.

Ревет на пианоле полька.

Идет четвертый день попойка.

А почему четвертый день?

За каждый трезвый год военный

мы сутки держим кубок пенный.

Вот почему нам пить не лень.

Мы пьем. А немцы — пусть заплатят.

Пускай устроят и наладят

все, что разбито, снесено.

Пусть взорванное строят снова.

Четвертый день без останова

за их труды мы пьем вино.

Еще мы пьем за жен законных,

что ходят в юбочках суконных

старошинельного сукна.

Их мы оденем и обуем

и мировой пожар раздуем,

чтобы на горе всем буржуям

согрелась у огня жена.

За нашу горькую победу

мы пьем с утра и до обеда

и снова — до рассвета — пьем.

Она ждала нас, как солдатка,

нам горько, но и ей не сладко.

Ну, выпили?

Ну — спать пойдем…

Школа войны

Школа многому не выучила —

не лежала к ней душа.

Если бы война не выручила,

не узнал бы ни шиша.

Жизни, смерти, счастья, боли

я не понял бы вполне,

если б не учеба в поле —

не уроки на войне.

Объяснила, вразумила,

словно за руку взяла,

и по самой сути мира,

по разрезу, провела.

Кашей дважды в день кормила,

водкой потчевала и

вразумила, объяснила

все обычаи свои.

Был я юным, стал я мудрым,

был я сер, а стал я сед.

Встал однажды рано утром

и прошел насквозь весь свет.

III. БЫЛЬЕМ НЕ ПОРАСТАЕТ

Выбор

Выбираешь, за кем на край света,

чья верней, справедливей стезя,

не затем, что не знаешь ответа,

а затем, что иначе нельзя.

Выбираешь, не требуя выгод,

не желая удобств или льгот,

словно ищешь единственный выход,

как находишь единственный вход.

Выбираешь, а выбор задолго

сделан, так же и найден ответ —

смутной, темной потребностью долга,

ясной, как ежедневный рассвет.

С той поры, как согрела планету

совесть

и осветила мораль,

никакого выбора нету.

Выбирающий не выбирал.

Он прислушивался и — решался,

долей именовал и судьбой.

Сам собой этот выбор свершался.

Слышишь, как?

Только так.

Сам собой.

Послевоенное бесптичье

Оттрепетали те тетерева,

перепелов война испепелила.

Безгласные, немые дерева

в лесах от Сталинграда до Берлина.

В щелях, в окопах выжил человек,

зверье в своих берлогах уцелело,

а птицы все ушли куда-то вверх,

куда-то вправо и куда-то влево.

И лиственные не гласят леса,

и хвойные не рассуждают боры.

Пронзительные птичьи голоса

умолкли.

Смолкли птичьи разговоры.

И этого уже нельзя терпеть.

Бесптичье это хуже казни.

О, если соловей не в силах петь —

ты, сойка, крикни

или, ворон, каркни!

И вдруг какой-то редкостный и робостный,

какой-то радостный,

забытый много лет назад звучок:

какой-то «чок»,

какой-то «чок-чок-чок».

Квадратики

В части выписывали «Вечерки»,

зная: вечерние газеты

предоставляют свои страницы

под квадратики о разводах.

К чести этой самой части

все разводки получали

по изысканному посланию

с предложеньем любви и дружбы.

Было не принято ссылаться

ни на «Вечерки», ни на мужа,

сдуру бросившего адресатку.

Это считалось нетактичным.

Было тактично, было прилично,

было даже совсем отлично

рассуждать об одиночестве

и о сердце, жаждущем дружбы.

Кроме затянувшейся шутки

и соленых мужских разговоров,

сердце вправду жаждало дружбы

и любви и всего такого.

Не выдавая стрижки короткой,

фотографировались в фуражках

и обязательно со значками

и обаятельной улыбкой.

Некоторые знакомые дамы

мне показывали со смехом

твердые квадратики фото

с мягкими надписями на обороте.

Их ответов долго ждали,

ждали и не дождались в части.

Так не любили писать повторно:

не отвечаешь — значит, не любишь.

Впрочем, иные счастливые семьи

образовались по переписке,

и, как семейная святыня,

корреспонденция эта хранится:

в треугольник письма из части

вложен квадратик о разводе

и еще один квадратик —

фотографии твердой, солдатской.

Возвращаем лендлиз

Мы выкрасили их, отремонтировали,

Мы попрощались с ними, как могли,

С машинами, что с нами Днепр форсировали,

От Волги и до Эльбы с нами шли.

Пресс бил по виллису. Пресс

         мял

            сталь.

С какой-то злобой сплющивал,

            коверкал.

Не как металл стучит в другой металл —

Как зверь калечит

            человека.

Автомобиль для янки — не помеха.

Но виллис — не годится наотрез.

На виллисах в Берлин

            с Востока

               въехали.

За это их растаптывает пресс.

Так мир же праху вашему, солдаты,

Сподвижники той праведной войны —

И те, что пулей

         в лоб

            награждены,

И те, что прессом в лом железный смяты.

Засуха

Лето сорок шестого года.

Третий месяц жара — погода.

Я в армейской больнице лежу

И на палые листья гляжу.

Листья желтые, листья палые

Ранним летом сулят беду.

По палате, словно по палубе,

Я, пошатываясь, бреду.

Душно мне.

Тошно мне.

Жарко мне.

Рань, рассвет, а такая жара!

За спиною шлепанцев шарканье,

У окна вся палата с утра.

Вся палата, вся больница,

Вся моя большая земля

За свои посевы боится

И жалеет свои поля.

А жара все жарче.

Нет мочи.

Накаляется листьев медь.

Словно в танке танкисты,

         молча

Принимают

         колосья

            смерть.

Реки, Гитлеру путь

         преграждавшие,

Обнажают песчаное дно.

Камыши, партизан скрывавшие,

Погибают с водой заодно.

…Кавалеры ордена Славы,

Украшающего халат,

На жару не находят управы

И такие слова говорят:

— Эта самая подлая засуха